1 апреля, после долгой и тяжелой болезни на 81-м году жизни отошла ко Господу Наталья Леонидовна Трауберг — замечательный переводчик, мыслитель, глубоко верующий человек. Ее вклад в культуру трудно переоценить — благодаря ее переводам наши соотечественники еще в советское время узнали Клайва Льюиса, чьи «Хроники Нарнии» стали для многих детей и подростков дверью в христианство. Наталья Леонидовна переводила Честертона, Вудхауза, Грэма Грина, Дороти Сэйерс и многих других. Переводила с английского, французского, испанского, итальянского, португальского языков.

Родилась она в Ленинграде 5 июля 1928 года в семье известного кинорежиссера Леонида Трауберга. С самого раннего детства бабушка и няня воспитывали ее в православной вере, причем религиозное воспитание не было формальностью, данью традиции — по словам Натальи Леонидовны, лет с шести ее вера стала стержнем ее жизни.

Наталья Леонидовна окончила в 1949 году Ленинградский государственный университет. Позднее защитила кандидатскую диссертацию по филологии. В 1975 году стала членом Союза Писателей СССР, была членом редакционного совета журнала «Иностранная литература». Долгое время жила в Литве, оставаясь православной христианкой.
Трауберг — не только переводчик, но и глубокий мыслитель, умевший коротко и ясно говорить о сложнейших вещах.

Андрей Десницкий

Просто Наталья Леонидовна

П исать о новопреставленной инокине Иоанне — Наталье Леонидовне Трауберг — очень трудно, почти невозможно. Сочинить некие мемуары? Наверняка сочинят те, кто ее знал намного лучше меня, и это будет хорошо и правильно, но она же сама говорила про мемуары: «Берут какой-то срез и устраивают человеку маленький страшненький суд. Но ведь мы не знаем, как его видит Бог — единственный, у Кого правильное зрение».

Нет, мы, конечно, скажем о ней только самое-самое доброе. Да ведь и про это она уже говорила, например, вспоминая Б.Л. Пастернака: «Грузины бы ему позавидовали: все мужчины были у него гении, а женщина — не просто «красота спасёт мир», а вот конкретно эта тётя. Мы пытались, из скромности, не принимать его слова всерьёз, но было трудно». Ну как после такого можно написать про нее нечто хвалебное? Это все одно, что хвалить любимых ее героев Вудхауза или Честертона: всё тут же обратится в самоиронию, в прививку от пафоса и восторженности.

Может быть, рассказать о том, скольким людям она помогла, скольких научила и ободрила? О высоких стандартах, установленных ею в искусстве перевода, о книгах, статьях, лекциях и радиопередачах, к которым прислушивалось столько людей? Но она же сама определила: «Мое духовное водительство сводилось к жалости и молитве». Не похожа она была на гуру.

Создать ли ее биографию? Такие уже есть, прежде всего автобиографическая книга «Сама жизнь», в которой, как в самой жизни, всё перепутано, нет ни точных адресов, ни выверенных дат. Это как-то ни к чему, ведь главное — не в датах.

Смысл этих дат, кстати, можно разгадывать, как шараду: она отошла первого апреля, в «день дураков», и одновременно в двухсотлетний юбилей Н.В. Гоголя, и одновременно — в тот вечер, когда совершается в наших храмах самая трудная и покаянная великопостная служба — «Мариино стояние». А отпевали ее в годовщину основания общества П.Г. Вудхауза, одновременно — на праздник похвалы Пресвятой Богородице. Вот как можно это всё соединить? А у нее как-то получилось. У нее вообще получалось сочетать в своей жизни много вещей, которые кажутся нам несовместимыми.

Мы же все — заядлые спорщики. Сначала определяемся: ты за тех, а я за этих (а еще точнее, ты против этих, а я против тех), а потом начинаем бой, обычно бессмысленный и беспощадный, за своё понимание истины. «Как желает мирской человек? К другому — истина, а ко мне — милость, притом побольше. А наоборот?» — говорила об этом она.

А главное, она так жила, «наоборот», и поэтому у нее что-то действительно получилось. Вот о чем я, пожалуй, напишу: об этом умении сочетать внешне несочетаемое, словно бы балансируя на проволоке. «Царский средний путь», может кто-нибудь сказать, но для Натальи Леонидовны это слишком громко, она сама рассуждала так: «Вместе со сведеньем «есть Бог» я получила странную систему ценностей, где суровы — к себе, милостивы к другим, «нежного слабей жестокий» и тому подобное. Здесь речь идет не о том, хорошо ли я этому следовала, — конечно, плохо; но я знала, что так говорит Бог».

Ее родина — Петербург и Москва, две извечных соперницы-столицы. Родилась, выросла, училась в Петербурге, но переехала в Москву, там прожила основную часть жизни, и уже ушедшее поколение богемы отлично помнило московскую красавицу и умницу Наташу. Но еще ее земная родина — это Литва, ее «град Китеж», куда она буквально бежала от богемной столичной суеты и от официальной мерзости развитого социализма. «Картинкой к честертоновской книге» называла она свою самую антисоветскую республику СССР. Она вышла замуж за литовца-католика, и не только по форме, но и по сути «набралась католических привычек», как сама это определяла.

И тем не менее, жизнь в католицизме, напряженная работа по переводу трудов католика Г.К. Честертона стали своего рода мостиком, по которому состоялось ее возвращение к православной вере, еще в детстве привитой ей бабушкой и нянечкой, женщиной из простонародья. Она была неизменной прихожанкой нашего храма Успения в Газетном переулке практически с самого момента его восстановления. Я не знаю, и не хочу знать, как оформлялся официально этот переход, я даже не знаю, был ли вообще какой-то формальный переход в католицизм и обратно: она просто вернулась домой, к себе, но не утратила ничего из того, чему научилась и что приобрела в иных краях.

Когда рассуждают о «просто христианстве», как называл это Честертон, то слишком часто подразумевают принципиальную неразборчивость и всеядность, но в ее случае это было не так: это был поиск самой-самой сути, которую можно найти в разных традициях и у разных людей. «Со всеми считайся, а туфельки ставь ровно», — этот совет некогда был дан перед конфирмацией дочери Натальи Леонидовны о. Станиславом Добровольским, и выражение это стало своего рода девизом на щите. Ну да, очень много народа расскажет нам о тонкостях догматики, аскетики, канонического права — а вот это маленькая такая добавка, но очень важная, без нее слишком легко из всех этих тонкостей получаются толстые дубинки.

Итак, из Литвы она вернулась в Москву. На столетний юбилей Честертона собрались «шесть взрослых людей, девочка и кот. Мы ели ветчину и сыр, пили пиво и создавали Честертоновское общество». Шестеро взрослых — это С. Аверинцев, братья В. и Л. Муравьевы, Ю. Шрейдер и А. Янулайтис, и сама Наталья Леонидовна (девочкой была ее дочь Мария). Честертоновское общество в тот же самый день было основано и в Англии, но тогда этого никто не знал. Провозглашены были главные принципы общества — «христианство и свобода», а бессменным его председателем назначили кота со звучным именем Инносент Коттон Грей, чтобы избежать натужной серьезности, надо полагать. С котами у Натальи Леонидовны вообще всегда было полное взаимопонимание, но речь сейчас не об этом. Что может сделать некое неофициальное общество в глухую советскую пору? Какое там христианство, какая такая свобода? Не листовки же расклеивать, не на баррикады идти…

Может быть, главное, что делали эти люди — они выстраивали параллельную реальность. Не боролись с советской властью, но игнорировали ее, насколько получалось, учились жить так, как будто ее не было. И может быть, это была не последняя причина, по которой власти этой однажды не стало. И еще сдается мне, что именно этого нам сейчас и не хватает: умения жить иначе, без парткомов и месткомов, которые мы сами себе все время изобретаем и очень печалимся, когда их нет.

Западничество, всё это западничество… Не спорю. Но одновременно — и почвеничество, потому что так возделывалась почва русской культуры, именно в нее бросались семена, именно на ней появлялись всходы. Наталья Леонидовна — это человек с очень русским характером, и трудилась она именно для русского, а не литовского или английского читателя. Если при этом ей удалось научиться знаменитой английской иронии или литовской серьезности, то это ведь и для нас тоже, чтобы и мы могли научиться. Я вообще не очень представляю, как бы она жила сейчас где-нибудь, кроме России, и она, поездив в последние годы по миру, тоже, кажется, не очень представляла.

Стержень ее жизни — «просто христианство», но отнюдь не голая богословская схема, не проповедническая напористость. «Тихость», а не «важность», как учили бабушка с няней. Это стремление воплотить свою веру в переполненной суетой повседневности, держаться ее в бурном потоке истории, найти ее среди сокровищ мировой культуры и познакомить со всем этим каждого, кто захочет такого знакомства. Ее профессия — перевод, а точнее, ретрансляция тех западных проявлений христианской культуры, с которыми действительно было важно познакомиться русскому обществу конца XX века.

Еще в Литве Наталья Леонидовна поставила себе целью переводить в год по 25 эссе или по одному трактату Честертона на русский, и тогда никто не мог предположить, что эти переводы будут полностью изданы, что так будет, по сути, создана целая школа по переводу английской христианской литературы XX века. Перевод есть высокое искусство — но еще и ремесло, и порой тяжкое ремесло. Она как будто совсем не умела отказываться, и когда ей давали «на редактуру» сляпанный наспех перевод, который можно было разве что полностью переписать — безропотно переписывала за скромный редакторский гонорар, но не могла ни халтуру выпустить, ни отказаться от взятого на себя труда. Так до самого конца коллеги и не могли научить ее говорить «нет». Но, собственно, не об этом ли в Евангелии: кто принудит тебя пройти одно поприще, пройди с ним два?

А еще она — писательница. Но вышло это далеко не сразу, и сама она объясняла это так: «Я тридцать лет не писала, чтобы не попасть в мир каких-то сверхценностей. Я выросла среди тех, кто жил искусством, и поняла, что для них это сверхценность». Собственно, писательство у Натальи Леонидовны странное, это какой-то сплошной поток заметок, ассоциаций, примечаний. Она не говорит о главном, потому что о главном громко говорить просто неприлично (это бабушка и няня объяснили в раннем детстве), но можно тихонечко подвести человека к этому главному, и пусть он выбирает дальше для себя сам. «Прозой только для своих» называли порой ее книги, и это действительно было так, она не столько писала, сколько записывала (или даже за ней записывали, точно не знаю) свои воспоминания и разговоры, и эта интонация беседы сохранялась и на книжной странице. Для своих, да, но стать своим было невероятно просто — достаточно было подойти и прислушаться. Для нее, мучительно переживавшей всякую пошлость и вульгарность, не было большей вульгарности, чем рассуждения о «людях не нашего круга».

Либерализм или консерватизм, наш излюбленный спор? Она не употребляла таких слов, боялась их, для нее весь либерализм был — «со всеми считайся», а весь консерватизм — «туфельки ставь ровно». И главное, то и другое обязательно сразу, а не по отдельности. Ее уважение к свободе другого было почти безграничным, и даже там, где человек бывал заведомо неправ, она никогда не настаивала на своем. Зато своими собственными взглядами («мракобесными», по ее определению), не поступалась. Она приходила в ужас от нынешнего разгула политкорректности, с ностальгией оглядывалась на те времена, когда черное не боялись называть черным, а за белое не боялись умереть. Но ведь тогда «христиане жгли христиан — это чудовищно. Бог терпел, терпел — ну сколько можно! И гуманисты отменили казни за убеждения. Эпоха просвещения — как облучение при опухоли: иммунитет снижается, мы слабеем, но хотя бы опухоль исчезает».

Ни в какие рамки не вписывается Наталья Леонидовна, ни одна партия не может записать ее в свои ряды. И при этом для всех она — своя. На отпевании было множество людей, как на Пасху, разных людей, настолько разных, что в прочих обстоятельствах шансы на встречу у них практически равны нулю. Но все они с огромной благодарностью, любовью и… тихой молитвенной радостью стояли у ее гроба. Радостью, потому что благополучно завершился очень длинный и тяжелый труд инокини Иоанны, и ни у кого не было сомнения в его итоге. Еще в Честертоновском обществе у них было выработано некое понятие, его условно назвали «алеф». Она определяла его так: «сочетается в алефе многое: радость, несерьезность, легкость, истинность, свобода, а противостоит он фальши, тяжести, важности…» Легким, светлым и радостным было ее лицо на отпевании.

Уходила Наталья Леонидовна долго и тяжело. Это были операции, и больницы, и многократное пребывание в хосписе, куда кладут уже неизлечимых. Вышло так, что в последний раз она легла в хоспис на Спортивной ровно в тот день, когда там скончалась моя мама. А когда за месяц до того мама появилась в этом месте, прямо скажем, не очень радостном — нам с ней рассказали, что Наталья Леонидовна в шутку называет хоспис своим «домом творчества». Когда она ложится туда, у нее нет никаких житейских забот, и можно свободно писать и переводить…

И всем нам порой достаточно было просто посмотреть на нее, чтобы заново ощутить смысл, вкус и радость жизни. Сама жизнь — лучше о ней и не скажешь.

Наталья Леонидовна ТРАУБЕРГ окончила ЛГУ им. А. А. Жданова (1949). В 1960-х годах была замужем за литовским писателем и переводчиком Виргилиюсом Чепайтисом, жила в Вильнюсе на Антоколе, познакомилась с Томасом Венцловой и его окружением.

Кандидат филологических наук. Член Союза писателей СССР (1975), член редакционного совета журнала «Иностранная литература».

Терциарий доминиканского ордена. Член правления Российского библейского общества, Честертоновского института (Великобритания). Преподавала в Библейско-богословском Институте имени святого апостола Андрея, регулярно вела радиопередачи на религиозно-общественном канале «София».
Переводчик с английского (Пэлем Гренвил Вудхауз, Гилберт Кийт Честертон, Клайв Степлз Льюис, Дороти Сэйерс, Грэм Грин, Фрэнсис Бернетт, Пол Гэллико), испанского (Федерико Гарсиа Лорка, Хулио Кортасар, Марио Варгас Льоса, Мигель Анхель Астуриас, Хосемария Эскрива), португальского (Эса де Кейрош), французского (Эжен Ионеско), итальянского (Луиджи Пиранделло). Большинство этих авторов стали впервые известны русскоязычному читателю благодаря переводам Трауберг.

Часть переводов Трауберг делала «в стол», так как переводимые авторы не могли быть изданы в СССР. Занималась такими переводами с 1959 года. Первыми переводами были четыре рассказа Борхеса и произведение Ионеско. Эти переводы были утеряны. С 1960 года переводила эссе Честертона, которые не могли быть напечатаны из-за своей религиозной направленности. Часть переводов Честертона сохранилась и была издана в 1988 году, другие были утеряны, и для издания книги Наталья Трауберг перевела эссе заново.

Наталья Леонидовна ТРАУБЕРГ: интервью

ХРИСТИНСТВО - ЭТО ОЧЕНЬ НЕУДОБНО

Наталия Леонидовна любила рассказывать о том, что Честертон называл «просто христианством»: не об уходе в «благочестивость святых отцов», а о христианской жизни и христианских чувствах здесь и сейчас, в тех обстоятельствах и на том месте, куда мы поставлены. О Честертоне и Сейерс она как-то написала: «В них не было ничего, что отвращает от “религиозной жизни”, — ни важности, ни слащавости, ни нетерпимости. И теперь, когда “фарисейская закваска” снова набирает силу, их голос очень важен, он перевесит многое». Сегодня эти слова в полной мере можно отнести к ней самой и к ее голосу.
Так случилось, что одно из последних своих интервью Наталия Трауберг дала журналу «Эксперт».

- Наталия Леонидовна, на фоне духовного кризиса, переживаемого человечеством, многие ждут возрождения христианства. Причем считается, что все начнется в России, поскольку именно русское православие заключает в себе полноту христианства всего мира. Что вы думаете по этому поводу?
- Мне кажется, что говорить о совпадении русскости и православия - это унижение Божественного и вечного. И если мы начинаем рассуждать, что русское христианство самое главное на свете, то у нас - большие проблемы, которые ставят под вопрос нас как христиан. Что же до возрождений… В истории их и не было. Были отдельные сравнительно большие обращения. Как-то раз некоторое количество людей подумало, что в миру ничего хорошего не получается, и ушло вслед за Антонием Великим спасаться в пустыню, хотя Христос в пустыне, заметим, провел всего сорок дней… В XII веке, когда пришли нищенствующие монахи, многие вдруг почувствовали, что их жизнь как-то с Евангелием расходится, и стали устраивать отдельные островки, монастыри, чтобы было по Евангелию. Потом опять думают: что-то не то. И решают пробовать не в пустыне, не в монастыре, а в миру близко к Евангелию жить, но отгородившись обетами от мира. Однако и это не сильно влияет на общество.

- В 70−е годы в Советском Союзе в церкви пошло много народу, не говоря уж про 90−е. Что это, если не попытка возрождения?
- В 70−е годы в церковь пришла, если так можно выразиться, интеллигенция. И когда она «обратилась», можно было заметить, что она не то что не проявила христианских свойств, она, как оказалось, перестала проявлять и интеллигентские свойства.

- Что значит - интеллигентские?
- Которые отдаленно что-то христианское воспроизводят: быть деликатным, терпимым, не хватать себе, не отрывать другому голову и так далее… Что такое мирской образ жизни? Это - «хочу», «желаю», то, что в Евангелии называется «похоть», «похотение». И мирской человек просто живет, как ему хочется. Так вот. В начале 70−х некоторое количество начитавшихся Бердяева или Аверинцева стали ходить в церковь. Но что вы думаете? Они ведут себя, как и прежде, как им хочется: раздвигая толпу, расталкивая всех. Они того же Аверинцева на его первой лекции чуть не рвут на части, хотя на этой лекции он говорит о простых евангельских вещах: кротости и терпении. А они, отпихивая друг друга: «Мне! Мне кусок Аверинцева хочется!» Конечно, можно все это осознать и покаяться. Но много ли вы видели людей, которые приходили каяться не только в том, что пили или прелюбодействовали? Покаяться в прелюбодеянии — это пожалуйста, это единственный грех, который они помнят и осознали, что, впрочем, не мешает им потом бросить жену… А что гораздо больший грех быть гордым, важным, нетерпимым и сухим с людьми, отпугивать, грубить…

- Об изменах супругов вроде бы в Евангелии тоже очень строго сказано?
- Сказано. Но не все Евангелие этому посвящено. Есть один удивительный разговор, когда апостолы не могут принять слова Христа о том, что двое должны стать одной плотью. Они спрашивают: как так? Это же невозможно человеку? И Спаситель открывает им эту тайну, говорит, что действительный брак - это абсолютное соединение, и добавляет очень милостиво: «Кто может вместить, да вместит». То есть кто может понять, тот поймет. Так все перевернули и сделали даже закон в католических странах, что нельзя разводиться. А вот попробуйте сделать закон, что нельзя наорать. Но Христос говорит об этом гораздо раньше: «Гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду».

- А если не напрасно, а по делу?
- Я плохой библеист, но уверена, что здесь слово «напрасно» - интерполяция. Христос не произносил его. Оно вообще снимает всю проблему, потому что всякий, кто гневается и орет, уверен, что делает это не напрасно. А ведь сказано, что, если «согрешит против тебя брат твой … обличи его между тобою и им одним». Наедине. Вежливо и бережно, как сам хотел бы, чтоб обличили тебя. И если человек не услышал, не захотел услышать, «… тогда возьми одного или двух братьев» и поговори с ним еще раз. И наконец, если он и их не послушал, то будет он тебе как «язычник и мытарь».

- То есть как противник?
- Нет. Это значит: да будет он как человек, который не понимает такого типа разговора. И ты тогда отойди в сторону и предоставь место Богу. Эта фраза - «предоставьте место Богу» - повторяется в Писании с завидной частотой. Но много ли вы видели людей, которые эти слова услышали? А много ли мы видели людей, которые пришли в церковь и осознали: «Я - пустой, у меня ничего нет, кроме глупости, хвастовства, хотений и желания самоутвердиться… Господи, как ты это терпишь? Помоги мне исправиться!» Ведь суть христианства в том, что оно переворачивает всего человека. Есть пришедшее из греческого слово «метанойя» - перемена мышления. Когда все, что считается важным в мире - удача, талант, богатство, свои хорошие свойства, - перестает быть ценностью. Любой психолог скажет тебе: верь в себя. А в церкви ты - никто. Никто, но очень любимый. Там человек, как блудный сын, оборачивается к отцу - к Богу. Приходит к нему, чтобы получить прощение и какое-то присутствие хотя бы во дворе у отца. Отец к нему, нищему духом, склоняется, плачет и пускает его вперед.

- Так вот в чем смысл выражения «нищие духом»?
- Ну да. Все думают: чтобы это такое могло быть? Но как бы это ни толковать, все сойдется к тому, что у них ничего нет. У мирского человека всегда что-то есть: мой талант, моя доброта, мое мужество. А у этих нет ничего: они во всем зависят от Бога. Уподобляются детям. Но не потому, что дети - прекрасные чистые существа, как утверждают некоторые психологи, а потому, что ребенок беспомощен совершенно. Он не существует без отца, он не сможет поесть, не научится говорить. И нищие духом - такие. Приход в христианство означает, что какое-то количество людей будет жить невозможной с мирской точки зрения жизнью. Конечно, случится и такое, что человек по-прежнему будет делать то, что нам, жалким, несчастным и смешным, свойственно. Может надраться как сивый конь. Может влюбиться не тогда, когда надо. В общем, все человеческое в нем останется. Но отсчитывать поступки и мысли ему придется от Христа. И если человек принял, открыл этому не только сердце, но и разум, то обращение в христианство произошло.

- Большинство христиан знает о существовании разных конфессий, некоторые интересуются каноническими расхождениями. Это имеет значение для повседневной жизни христианина?
- Думаю, что нет. А иначе получается, что, придя в церковь, мы просто пришли в новое заведение. Да, оно красивое, да, там дивное пение. Но очень уже опасно, когда говорят: мол, люблю такую-то церковь, потому что там поют хорошо… Уж лучше бы помолчали, честное слово, потому что Христос-то нигде не пел. Придя в церковь, люди оказываются в заведении, где все наоборот.

- Это в идеале. А на самом деле?
- На самом деле это очень сегодня распространено: наши-ваши. Кто круче - католики или православные. Или, может, раскольники. Последователи отца Александра Меня или отца Георгия Кочеткова. Все разделены на крохотные партии. Для одних Россия - икона Христа, для других - наоборот, не икона. Еще у нас ведь как принято у многих? Причастился, вышел на улицу, всех презираю, кто не воцерковился. А ведь мы вышли к тем, к кому Спаситель нас послал. Назвал нас не рабами, но друзьями. И если ради идеи, убеждения и интереса мы начинаем гнобить тех, кто живет не по нашему «закону», тогда мы не христиане, правда. Или вот есть статья у Семена Франка, где он говорит про красоту православных храмов: да, мы увидели мир дивной красоты и очень его полюбили, и поняли, что это самая важная вещь на свете, но вокруг нас люди, которые этого не понимают. И есть опасность, что мы начнем с ними бороться. А мы, к сожалению, движемся в эту сторону. Например, история с чудом Благодатного огня. Считать, что мы, православные, самые лучшие, потому что только нам, на нашу Пасху Благодатный огонь появляется, а всем остальным - фиг, это же потрясающе! Получается, что люди, родившиеся, скажем, во Франции, где католичество, отвержены от Бога. От Бога, который говорит, что христианину надо, как солнце человеку, светить на правых и неправых! Какое все это имеет отношение к Благой вести? И что это, если не партийные игры?

- По сути, это фарисейство?
- Да. А ведь Христос если кого-то и не прощал, то только «самоправедных», то есть фарисеев. Нельзя жизнь по Евангелию построить с помощью закона: не сходится, это не Эвклидова геометрия. И еще у нас восторг перед силой Бога. Но зачем? Таких религий полно. Любая языческая религия восторгается силой бога, магией. Александр Шмеман пишет, да, может, и раньше писали, что христианство не религия, а личная связь со Христом. Но что происходит? Вот молодые парни, улыбающиеся, переговаривающиеся, идут к причастию… А сзади старушки с палочками, после операции. И парням даже в голову не придет пропустить бабушек. И это сразу после литургии, где в очередной раз все было сказано! Я несколько раз не шла причащаться от злости на это все. А потом на радио «Радонеж», оно обычно в воскресенье, говорила слушателям: «Ребята, сегодня из-за вас не причащалась». Потому что посмотришь, и уже в душе делается такое, что не то что причащаться, но стыдно и на церковь смотреть. Причастие - не магический акт. Это Тайная вечеря, и если вы пришли справить с Ним вечно теперь справляемый вечер перед Его смертью, то постарайтесь услышать как минимум одну вещь, которую Христос добавил в Ветхий Завет и которая перевернула всё: «…да любите друг друга, как Я возлюбил вас…»

- Обычно цитируется «Не делай того, чего не хочешь себе».
- Да, любовь для всякого хорошего человека означает это золотое правило. Вполне резонное: не делай того-то и спасешься. Ветхозаветная матрица, которую взяло потом мусульманство. А любовь христианская - это душераздирающая жалость. Человек может тебе вообще не нравиться. Он может быть тебе абсолютно противен. Но ты понимаешь, что, кроме Бога, у него, как и у тебя, защиты нет. Часто ли мы видим даже в нашей церковной среде такую жалость? К сожалению, даже эта среда у нас пока еще чаще всего неприятная. Даже само слово «любовь» в ней уже скомпрометировано. Угрожая девчонкам адским огнем за аборты, священник говорит: «А главное - любовь…» Когда это слышишь, даже при полном непротивлении возникает желание взять дубину хорошую и…

- Разве аборты — не зло?
- Зло. Но они - вещь глубоко частная. И если главное христианское занятие - это борьба с абортами, то в этом есть какая-то прелесть — в изначальном понимании этого слова. Предположим, какая-то девушка захотела, как всякий нормальный человек, любви и попала в положение, в котором трудно рожать. И священник говорит ей, что если во время аборта она умрет, то сразу попадет в ад. А она топает ногами и кричит: «Я ни в какую вашу церковь не пойду!» И правильно делает, что топает. Ну давай, христианин, иди запрети аборты и еще пугай адом девчонок, которые слышали, что выше влюбленности нет ничего и что отказывать нельзя никому, потому что это старомодно, или не по-христиански, или еще пятое-десятое. Ужасно, но у католиков привычки такие…

- А у православных?
- У нас больше по другой части: спрашивают, можно ли держать собак в доме, где иконы висят, ну и одна из главных тем - пост. Какие-то страннейшие языческие штуки. Помню, когда только начинала вести передачу на маленьком церковном радиоканале, задали мне вопрос: «Скажите, пожалуйста, очень ли большой грех, если я до звезды на Сочельник поем?» Я чуть не расплакалась тогда в эфире и два часа говорила о том, о чем мы сейчас с вами разговариваем.

- И как же тут быть?
- Но ничего такого уж страшного в этом нет. Когда у нас так долго не было понятия греха, а потом за грех стали принимать что угодно, кроме себялюбия, «умения жить», своеволия, уверенности в своей праведности и настырности, надо все начинать заново. Многим приходилось начинать заново. И кто имеет уши слышать, да слышит. Вот, например, блаженный Августин, великий святой. Он был умен, он был известен, у него была замечательная карьера, если мерить нашими понятиями. Но ему стало трудно жить, что очень типично.

- Что значит: Августину стало трудно жить?
- Это когда начинаешь осознавать, что что-то не так. Сейчас люди снимают подобное ощущение тем, что идут в красивую церковь и слушают красивое пение. Правда, потом они чаще всего начинают все это ненавидеть или становятся ханжами, так и не услышав, что сказал Христос. Но с Августином было не так. К нему пришел один приятель и говорит: «Вот смотри, Августин, мы с тобой хоть и ученые, а живем, как два дурака. Ищем мудрости, и все не там». Августин очень разволновался и выбежал в сад. И услышал откуда-то: «Возьми прочти!» Кажется, это мальчик на улице кому-то кричал. А Августин услышал, что это к нему. Вбежал в комнату и открыл Евангелие. И попал на послание Павла, на слова: «Облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечения о плоти не превращайте в похоти». Простые фразы: отвергнись себя и возьми крест, и заботы о себе не превращай в свои идиотские желания, и пойми, что самый главный мирской закон на свете - делать то, что моей голове или, не знаю чему там еще, хочется - для христианина не имеет никакого значения. Эти слова полностью изменили Августина.

- Вроде бы все просто. Но почему человеку так редко удается отвергнуться себя?
- Христианство на самом деле очень неудобно. Ну, скажем, попустили кому-то быть начальником, и он должен подумать о том, что вести себя по-христиански в такой ситуации очень трудно. Сколько ему нужно мудрости! Сколько надо доброты! Он о каждом должен думать, как о себе, а в идеале - как Христос о людях. Должен ставить себя на место каждого, кто под ним ходит, и печься о нем. Или, вот, помню, спрашивали, почему, когда у меня была такая возможность, я не эмигрировала. Я отвечала: «Потому что этим убила бы родителей. Они бы не решились уехать и остались здесь, старые, больные и одинокие». И подобный выбор у нас на каждом шагу. Вот, например, залил вашу квартиру кто-то сверху, и у него нет денег, чтобы компенсировать вам ремонт… Можно подать на него в суд или начать с ним скандалить и этим отравить ему жизнь. А можно оставить все как есть, и потом, если появится возможность, сделать ремонт самому. А еще можно уступить очередь… Быть тихим, а не важным… Не обижаться… Совсем простые вещи. И чудо перерождения произойдет постепенно. Бог почтил человека свободой, и только мы сами, по собственной воле, можем сломиться. А потом все сделает Христос. Надо только, как писал Льюис, не бояться приоткрыть доспехи, в которые мы закованы, и пустить Его в сердце. Одна только эта попытка совершенно меняет жизнь и придает ей ценность, смысл и радость. И когда апостол Павел говорил «Всегда радуйтесь!», он имел в виду как раз такую радость - на высочайших вершинах духа.

- Он еще говорил «плачьте с плачущими»…
- Штука в том, что радоваться умеют только те, кто умеет плакать. Разделяет с плачущими их горести и печали и не убегает от страданий. Христос говорит, что плачущие блаженны. Блаженны - значит счастливы и имеют всю полноту жизни. И Его обещания отнюдь не небесные, а земные. Да, страдания ужасны. Однако когда люди страдают, Христос предлагает: «Придите ко Мне, все страдающие и обремененные, я успокою вас». Но с условием: возьмите иго Мое на себя и обретете покой душам вашим. И человек действительно обретает покой. Причем покой глубинный, а совсем не то, что он будет как замороженный какой-то ходить: просто он начинает жить не в суете, не в раздрызге. И тогда состояние Царствия Божьего наступает здесь и сейчас. И может быть, узнав его, мы сможем помочь и другим. И вот тут очень важная вещь. Христианство - не средство спасения. Христианин — не спасаемый, а спасающий.

- То есть он должен проповедовать, помогать ближнему?
- Не только. Самое главное - он вносит в мир крохотный элемент другого типа жизни. Вот моя крестная, нянечка, внесла такой элемент. И я забыть не смогу никогда, что видела такого человека и знала его. Она была совсем близкой к Евангелию. Безденежная слуга, она жила как совершенная христианка. Никому никогда не сделала зла, не сказала обидного слова. Помню, только один раз… Я была еще маленькая, родители уехали куда-то, а я каждый день писала им письма, как мы договорились. И вот одна женщина, которая была у нас в гостях, смотрит на это и говорит: «Ну как бороться с чувством долга у ребенка? Никогда, деточка, не делай того, чего не хочется. И будешь счастливым человеком». И тут моя нянечка побледнела и сказала: «Простите нас, пожалуйста. У вас - свой дом, у нас - свой». Так один раз за всю мою жизнь я услышала от нее резкое слово.

- Ваша семья, родители, были другими?
- Моя бабушка, Марья Петровна, тоже никогда не повышала голос. Она ушла из школы, где работала учительницей, потому что там надо было говорить антирелигиозное. Пока дедушка был жив, она при нем ходила настоящей дамой: в шляпке, в пальтишке строгом. А потом переехала к нам. И ей, очень жесткому, видимо, по типу человеку, было с нами, безалаберными, нелегко. Вот моя мама, ее дочь, вот ее невенчанный муж, кинорежиссер и вообще богема… Про то, что он еврей, бабушка не говорила никогда, потому что нормальный христианин не может быть антисемитом. А сколько она со мной перемучилась! Я, семнадцатилетняя кретинка, не учившаяся в школе, попала в университет и там чуть с ума не сошла от восторга, успехов, влюбленностей… И если вспомнить все глупости, которые я делала! Влюбилась и утащила дедушкино обручальное кольцо, считая, что великие чувства, которые я испытывала, дают мне право набить ватой это кольцо, надеть его на палец и с ним ходить. Нянечка, наверное, мягче бы сказала, а бабушка жестко: «Не делай этого. Глупости».

- И это - жестко?
- Для нее - очень. А мама, чтобы я одевалась более модно, чем я считала возможным после бабушкиного и нянечкиного воспитания, могла биться головой о стену, чтобы доказать мне что-то. Но ее, истерзанную богемной жизнью, тоже чуждой ей по ее воспитанию, которую она, однако, вынуждена была вести, нельзя судить. И всегда она считала, что должна меня отговорить от веры, поскольку я себя гублю. Даже Мессинга приглашала привести меня в чувство. Нет, она не боролась с христианством, просто понимала, что дочке будет тяжело. И не потому, что мы жили в Советском Союзе, где объявили, что Бога нет. В любом веке родители стараются отговорить детей от христианства.

- Даже в христианских семьях?
- Ну вот, например, Антоний Великий, преподобный Феодосий, Екатерина Сиенская, Франциск Ассизский… Все четыре истории у родителей-христиан. И все о том, что у всех дети - люди как люди, а мой ребенок - кретин. Феодосий не хочет одеваться так же шикарно, как положено ему по классу, и много сил и времени отдает добрым делам. Екатерина каждодневно заботится о больных и бедных, спит по часу в сутки, вместо того чтобы гулять с подружками и заниматься домом. Франциск отказывается от веселой жизни и отцовского наследства… Такие штуки ведь всегда считались ненормальными. Ну а сейчас, когда понятия «успех», «карьера», «удача» стали практически мерилом счастья, - тем более. Притяжение мира очень сильное. Такого не бывает почти: «встать на голову», по Честертону, и так жить.

- Какой же смысл во всем этом, если только единицы становятся христианами?
- А ничего массового и не было предусмотрено. Христос не случайно же говорил такие слова: «закваска», «соль». Такие крохотные отмеры. Но они меняют все, они меняют всю жизнь. Держат мир. Держат любую семью, даже ту, где дошли до абсолютного безобразия: где-то, кто-то, какими-то молитвами, каким-то подвигом. Там же целый мир этого на первый взгляд странного открывается: когда легко - делай, когда трудно - говори, когда невозможно - молись. И это работает.
И еще смирение, с помощью которого только и можно преодолевать торжествующее вокруг зло.

О Человеке: Андрей Десницкий о Наталии Трауберг

Наталья Леонидовна ТРАУБЕРГ (1928 - 2009) - переводчик, эссеист, мемуарист: .

ПРОСТО НАТАЛЬЯ ЛЕОНИДОВНА

Писать о новопреставленной инокине Иоанне - Наталье Леонидовне Трауберг - очень трудно, почти невозможно. Сочинить некие мемуары? Наверняка сочинят те, кто ее знал намного лучше меня, и это будет хорошо и правильно, но она же сама говорила про мемуары: «Берут какой-то срез и устраивают человеку маленький страшненький суд. Но ведь мы не знаем, как его видит Бог - единственный, у Кого правильное зрение».

Нет, мы, конечно, скажем о ней только самое-самое доброе. Да ведь и про это она уже говорила, например, вспоминая Б.Л. Пастернака: «Грузины бы ему позавидовали: все мужчины были у него гении, а женщина - не просто “красота спасёт мир”, а вот конкретно эта тётя. Мы пытались, из скромности, не принимать его слова всерьёз, но было трудно». Ну как после такого можно написать про нее нечто хвалебное? Это все одно, что хвалить любимых ее героев Вудхауза или Честертона: всё тут же обратится в самоиронию, в прививку от пафоса и восторженности.

Может быть, рассказать о том, скольким людям она помогла, скольких научила и ободрила? О высоких стандартах, установленных ей в искусстве перевода, о книгах, статьях, лекциях и радиопередачах, к которым прислушивалось стольку людей? Но она же сама определила: «Мое духовное водительство сводилось к жалости и молитве». Не похожа она была на гуру.
Создать ли ее биографию? Такие уже есть, прежде всего автобиографическая книга «Сама жизнь», в которой, как в самой жизни, всё перепутано, нет ни точных адресов, ни выверенных дат. Это как-то ни к чему, ведь главное - не в датах.

Смысл этих дат, кстати, можно разгадывать, как шараду: она отошла первого апреля, в «день дураков», и одновременно в двухсотлетний юбилей Н.В. Гоголя, и одновременно - в тот вечер, когда совершается в наших храмах самая трудная и покаянная великопостная служба, «Мариино стояние». А отпевали ее в годовщину основания общества П.Г. Вудхауза, одновременно - на праздник похвалы Пресвятой Богородице. Вот как можно это всё соединить? А у нее как-то получилось. У нее вообще получалось сочетать в своей жизни много вещей, которые кажутся нам несовместимыми.

Мы же все - заядлые спорщики. Сначала определяемся: ты за тех, а я за этих (а еще точнее, ты против этих, а я против тех), а потом начинаем бой, обычно бессмысленный и беспощадный, за своё понимание истины. «Как желает мирской человек? К другому - истина, а ко мне - милость, притом побольше. А наоборот?» - говорила об этом она.

А главное, она так жила, «наоборот», и поэтому у нее что-то действительно получилось. Вот о чем я, пожалуй, напишу: об этом умении сочетать внешне несочетаемое, словно бы балансируя на проволоке. «Царский средний путь», может кто-нибудь сказать, но для Натальи Леонидовны это слишком громко, она сама рассуждала так: «Вместе со сведеньем “есть Бог” я получила странную систему ценностей, где суровы - к себе, милостивы к другим, “нежного слабей жестокий”, и тому подобное. Здесь речь идет не о том, хорошо ли я этому следовала, - конечно, плохо; но я знала, что так говорит Бог».

Ее родина - Петербург и Москва, две извечных соперницы-столицы. Родилась, выросла, училась в Петербурге, но переехала в Москву, там прожила основную часть жизни, и уже ушедшее поколение богемы отлично помнило московскую красавицу и умницу Наташу. Но еще ее земная родина - это Литва, ее «град Китеж», куда она буквально бежала от богемной столичной суеты и от официальной мерзости развитого социализма. «Картинкой к честертоновской книге» называла она свою самую антисоветскую республику СССР. Она вышла замуж за литовца-католика, и не только по форме, но и по сути «набралась католических привычек», как сама это определяла.

И тем не менее, жизнь в католицизме, напряженная работа по переводу трудов католика Г.К. Честертона стали своего рода мостиком, по которому состоялось ее возвращение к православной вере, еще в детстве привитой ей бабушкой и нянечкой, женщиной из простонародья. Она была неизменной прихожанкой нашего храма Успения в Газетном переулке практически с самого момента его восстановления. Я не знаю, и не хочу знать, как оформлялся официально этот переход, я даже не знаю, был ли вообще какой-то формальный переход в католицизм и обратно: она просто вернулась домой, к себе, но не утратила ничего из того, чему научилась и что приобрела в иных краях.

Когда рассуждают о «просто христианстве», как называл это Честертон, то слишком часто подразумевают принципиальную неразборчивость и всеядность, но в ее случае это было не так: это был поиск самой-самой сути, которую можно найти в разных традициях и у разных людей. «Со всеми считайся, а туфельки ставь ровно» - этот совет некогда был дан перед конфирмацией дочери Натальи Леонидовны о. Станиславом Добровольским, и выражение это стало своего рода девизом на щите. Ну да, очень много народу расскажет нам о тонкостях догматики, аскетики, канонического права - а вот это маленькая такая добавка, но очень важная, без нее слишком легко из всех этих тонкостей получаются толстые дубинки.

Итак, из Литвы она вернулась в Москву. На столетний юбилей Честертона собрались «шесть взрослых людей, девочка и кот, чтобы отметить 100 лет со дня рождения Честертона. Мы ели ветчину и сыр, пили пиво и создавали Честертоновское общество». Шестеро взрослых - это С. Аверинцев, братья В. и Л. Муравьевы, Ю. Шрейдер и А. Янулайтис, и сама Наталья Леонидовна (девочкой была ее дочь Мария). Честертоновское общество в тот же самый день было основано и в Англии, но тогда этого никто не знал. Провозглашены были главные принципы общества - «христианство и свобода», а бессменным его председателем назначили кота со звучным именем Инносент Коттон Грей, чтобы избежать натужной серьезности, надо полагать. С котами у Натальи Леонидовны вообще всегда было полное взаимопонимание, но речь сейчас не об этом. Что может сделать некое неофициальное общество в глухую советскую пору? Какое там христианство, какая такая свобода? Не листовки же расклеивать, не на баррикады идти…

Может быть, главное, что делали эти люди - они выстраивали параллельную реальность. Не боролись с советской властью, но игнорировали ее, насколько получалось, учились жить, так, как будто ее не было. И может быть, это была не последняя причина, по которой власти этой однажды не стало. И еще сдается мне, что именно этого нам сейчас и не хватает: умения жить иначе, без парткомов и месткомов, которые мы сами себе все время изобретаем и очень печалимся, когда их нет.

Западничество, всё это западничество… Не спорю. Но одновременно - и почвеничество, потому что так возделывалась почва русской культуры, именно в нее бросались семена, именно на ней появлялись всходы. Наталья Леонидовна - это человек с очень русским характером, и трудилась она именно для русского, а не литовского или английского читателя. Если при этом ей удалось научиться знаменитой английской иронии или литовской серьезности, то это ведь и для нас тоже, чтобы и мы могли научиться. Я вообще не очень представляю, как бы она жила сейчас где-нибудь, кроме России, и она, поездив в последние годы по миру, тоже, кажется, не очень представляла.
Стержень ее жизни - «просто христианство», но отнюдь не голая богословская схема, не проповедническая напористость. «Тихость», а не «важность», как учили бабушка с няней. Это стремление воплотить свою веру в переполненной суетой повседневности, держаться ее в бурном потоке истории, найти ее среди сокровищ мировой культуры и познакомить со всем этим каждого, кто захочет такого знакомства. Ее профессия - перевод, а точнее, ретрансляция тех западных проявлений христианской культуры, с которыми действительно было важно познакомиться русскому обществу конца XX века.

Еще в Литве Наталья Леонидовна поставила себе целью переводить в год по 25 эссе или по одному трактату Честертона на русский, и тогда никто не мог предположить, что эти переводы будут полностью изданы, что так будет, по сути, создана целая школа по переводу английской христианской литературы XX века. Перевод есть высокое искусство - но еще и ремесло, и порой тяжкое ремесло. Она как будто совсем не умела отказываться, и когда ей давали «на редактуру» сляпанный наспех перевод, который можно было разве что полностью переписать - безропотно переписывала за скромный редакторский гонорар, но не могла ни халтуру выпустить, ни отказаться от взятого на себя труда. Так до самого конца коллеги и не могли научить ее говорить «нет». Но, собственно, не об этом ли в Евангелии: кто принудит тебя пройти одно поприще, пройди с ним два?
А еще она - писательница. Но вышло это далеко не сразу, и сама она объясняла это так: «я тридцать лет не писала, чтобы не попасть в мир каких-то сверхценностей. Я выросла среди тех, кто жил искусством, и поняла, что для них это сверхценность». Собственно, писательство у Натальи Леонидовны странное, это какой-то сплошной поток заметок, ассоциаций, примечаний. Она не говорит о главном, потому что о главном громко говорить просто неприлично (это бабушка и няня объяснили в раннем детстве), но можно тихонечко подвести человека к этому главному, и пусть он выбирает дальше для себя сам. «Прозой только для своих» называли порой ее книги, и это действительно было так, она не столько писала, сколько записывала (или даже за ней записывали, точно не знаю) свои воспоминания и разговоры, и эта интонация беседы сохранялась и на книжной странице. Для своих, да, но стать своим было невероятно просто - достаточно было подойти и прислушаться. Для нее, мучительно переживавшей всякую пошлость и вульгарность, не было большей вульгарности, чем рассуждения о «людях не нашего круга».

Либерализм или консерватизм, наш излюбленный спор? Она не употребляла таких слов, боялась их, для нее весь либерализм был - «со всеми считайся», а весь консерватизм - «туфельки ставь ровно». И главное, то и другое обязательно сразу, а не по отдельности. Ее уважение к свободе другого было почти безграничным, и даже там, где человек бывал заведомо неправ, она никогда не настаивала на своем. Зато своими собственными взглядами («мракобесными», по ее определению), не поступалась. Она приходила в ужас от нынешнего разгула политкорректности, с ностальгией оглядывалась на те времена, когда черное не боялись называть черным, а за белое не боялись умереть. Но ведь тогда «христиане жгли христиан - это чудовищно. Бог терпел, терпел - ну сколько можно! И гуманисты отменили казни за убеждения. Эпоха просвещения - как облучение при опухоли: иммунитет снижается, мы слабеем, но хотя бы опухоль исчезает».

Ни в какие рамки не вписывается Наталья Леонидовна, ни одна партия не может записать ее в свои ряды. И при этом для всех она - своя. На отпевании было множество людей, как на Пасху, разных людей, настолько разных, что в прочих обстоятельствах шансы на встречу у них практически равны нулю. Но все они с огромной благодарностью, любовью и… тихой молитвенной радостью стояли у ее гроба. Радостью, потому что благополучно завершился очень длинный и тяжелый труд инокини Иоанны, и ни у кого не было сомнения в его итоге. Еще в Честертоновском обществе у них было выработано некое понятие, его условно назвали «алеф». Она определяла его так: «сочетается в алефе многое: радость, несерьезность, легкость, истинность, свобода, а противостоит он фальши, тяжести, важности…» Легким, светлым и радостным было ее лицо на отпевании.
Уходила Наталья Леонидовна долго и тяжело. Это были операции, и больницы, и многократное пребывание в хосписе, куда кладут уже неизлечимых. Вышло так, что в последний раз она легла в хоспис на Спортивной ровно в тот день, когда там скончалась моя мама. А когда за месяц до того мама появилась в этом месте, прямо скажем, не очень радостном - нам с ней рассказали, что Наталья Леонидовна в шутку называет хоспис своим «домом творчества». Когда она ложится туда, у нее нет никаких житейских забот, и можно свободно писать и переводить…
И всем нам порой достаточно было просто посмотреть на нее, чтобы заново ощутить смысл, вкус и радость жизни. Сама жизнь - лучше о ней и не скажешь.

COLTA.RU публикует фрагмент авторского самиздата 2000-х

Наталья Леонидовна Трауберг много лет была известна только как переводчик с нескольких языков — как писатель она прославилась в последние годы жизни, когда начала публиковать свои мемуарные заметки, размышления и статьи. Из них она успела составить и выпустить только два сборника: «Невидимая кошка» и «Сама жизнь». Немногие знали, что Наталья Леонидовна писала прозу и стихи в молодости, разве что узкий круг друзей и знакомых.

Н. Трауберг. Москва, Страстной бульвар, на балконе над Пушкинской площадью. 1958 В. Чепайтис

Пять лет

Когда-то я прочитала у Соловьева-отца , что «последние пять лет» николаевского царствования были совсем невыносимыми. В 1948—53 — даже не надеясь, в 1980—85 — уже надеясь, но робко, мы об этом вспоминали. У этих лет, все три раза, есть общие черты — какой-то странный покой, который позже, в ностальгии, может представляться уютным. То ли все сидят по домам, то ли напряженно радуются чему-нибудь очень простому, но действительно возникает ощущение извращенной, непереносимой идиллии. Я очень хорошо помню, как это было. Когда помнит кто-то еще, мы спешим оговорить: «Не дай Господь никому такого покоя».

Вторые пять лет были четче — в самом конце 79-го мы с дочерью уехали в Вильнюс, летом 84-го вернулись в Москву . 84—85 «учебный год» оказался очень тяжелым, уже без намека на идиллию, но сейчас постараюсь вспомнить литовские годы. Что до первого пятилетия, год я преподавала, потом меня выгнали , а с осени 51-го мама снова и снова отсылала меня из Питера в Москву, где было полегче и предполагалась работа, пусть и почасовая . Получается, что в чистом виде удушливый покой относится только к 49—51 годам.

Ну, хорошо; попробую о нем рассказать. Льюис пишет в «Расторжении брака», что прошлое оказывается либо раем, либо адом. Это он перегнул, но когда знаешь конец, можно увидеть, как много это прошлое дало. Однако тут нужна важнейшая оговорка: так смотреть можно только на себя; ни к другому, ни к стране или там миру такие рассуждения неприменимы. Иначе получится популярное в церковной среде явление, которое Сергей Сергеевич Аверинцев сравнивал с речами Порфирия Головлева .

Как и тяжелые болезни, эти годы подкидывали меня вверх. В первый заезд я снова стала ходить в церковь, но лучше таких вещей не рассказывать. Все второе пятилетие прошло среди тайных священников и христианского самиздата. С одним из этих священников мы вспоминаем его приезды в Вильнюс, когда он покупал на рынке жареных кур и это называлось curarium; но напоминаем друг другу и мучительное слушание «Солидарности» или Би-би-си, и Польшу, и Афганистан, и ту ночь, когда он понес в литовский монастырь (тоже тайный) всякие книги, а мы с другим священником до четырех часов утра сидели на кухне, его ждали. Чудом оказалось, что он заснул, а проснувшись, понял, что мы совсем изведемся к утру, и пошел через пустой город. Можно вспомнить и то, как у тайных доминиканок , чьи адреса названы в романе «Даниэль Штайн», во время службы раздавался звонок, никто не вставал с колен, а потом на площадке никого не оказывалось. Да что там, многим есть что вспомнить и кощунственно — забыть.

Справка затянулась, пора перейти к обдумыванию. Первая зима в ретроспективе может показаться идиллической, точнее, начало и отчасти весна 51 года. После 1 января я поехала в Москву, жила у Гариных , а это само по себе можно назвать помощью. В Питере жизни не было, в Москве — была. Студенты читали стихи, которые и мы читали друг другу в 45—49-м, но у нас кого посадили, кого уволили, оставшиеся обвисли и/или спивались, а здешние — почти нет. Они рассказывали, как сидят «Эмка» или «Алик» , но сами были живы, в отличие, скажем, от меня. Помню, Фрида Вигдорова летом 49-го стала рассказывать, что виделась с адвокатом, чтобы помочь жене Ильи Сермана (ему дали 25 лет без права переписки, так что речь о помощи не шла). Я жутко зарыдала. В Питере забыли про адвокатов. Один из них, Александр Александрович Кроленко, рассказывал, что очень хочет защищать молодых физиков, обвиненных в «глумлении над советской наукой» (делали они что-то в духе «физики шутят»), но и сам знал, что это — чистейшая утопия.

А так — кто пил, кто делал абажуры (мы с мамой), кто работал в маленьких городах. Но и это — не размышления, хотя все-таки справка. Чем, кроме бед, отличалось это пятилетие от предыдущего? Дальше будет очень субъективно, у других — иначе, но я тогда открывала три новых для меня явления. Начало 51 года было связано с Георгием Петровичем Свиридовым , он ходил к нам и помогал. Кажется, именно он напомнил мне, что совсем не обязательно любить Пруста или Хемингуэя. При всем их различии, оба входили в непременный набор, все же — не Бабаевский! — и я их усердно читала, но полюбила за те же годы Вудхауза и Честертона. Наверное, я стыдилась признаться в своих вкусах старшим друзьям, хотя им вскоре стало не до Пруста, они сидели или ждали посадки. Свиридов отрекался от духа тех лет ничуть не меньше, чем они, но любил Лескова — именно любил, верил ему, а не считал его каким-нибудь «мастером». Наверное, он ходил в церковь, но мы об этом не говорили. Стихи Волошина, которые я тогда открыла, скажем — «Demetrius Imperator», он прекрасно знал. Кроме того, он пел, просто пел «Хованщину». Все это удивляло западника папу, радовало бабушку (мамину маму) и очень помогало мне.

Однако рядом было то искажение такого духа, которое латиняне назвали бы per excessum или per abusum . После смерти Михоэлса, сразу, откуда-то вырвался антисемитизм. Приписывали его и Свиридову, но вот же моему отцу он помогал. Наверное, тут нужно объяснить. Выгнанный с «Ленфильма» космополит стал писать тексты для других, в том числе — какую-то оперетту в стиле своих «Максимов», с маевками и прочим. Мнимый автор, а может — просто соавтор с приличной фамилией обратился к нему для того, чтобы отец попросил Шостаковича написать музыку . Как жил Шостакович, стоит напомнить; наверное, это нормальней и нравственней даже борьбы. Он буквально не мог дышать. И вот, приехав в Питер, он оставил папе записку с отказом, умоляя понять его. Папа чуть не умер и не простил, а Дмитрий Дмитриевич прислал вместо себя Свиридова. Несчастная оперетта шла и давала какие-то деньги.

Итак, антисемитизм. До этого чуть ли не я одна хоть как-то выделяла еврейство, поскольку верила в Бога и читала Библию. Там написано, что народ особый, даны ему предупреждения и обещания — и я их усвоила. А так, среди интеллигентов, что бы это слово ни значило, никто об этом не думал. Нет, кто-то думал, наверное, но вряд ли говорил.

Однако где-то все копилось и расцвело в кратчайший срок. Следующей зимой я заметила, что бухгалтеры или зубные врачи, а главное — их жены живут в коммуналках какой-то особенной, можно сказать — священной жизнью. Читая у Мандельштама об утвари и уюте, я представляла уже не Грецию, а комнаты с оранжевым абажуром, ширмами, пианино. Например, мы ходили к сестре одного из глумившихся физиков, учительнице музыки. Ее соседи были к ней повышенно добры, но (что было новым) явно считали их с братом иностранцами. Среди уцелевших интеллигентов отсылка к злодействам комиссаров не использовалась. Те, кто думал о них, напоминали себе, что довели народ — он и зверствовал. Что это зверства, сомнений не было. К тому же многие каялись и за свой народ. Библейскую сторону дела, кажется, почти никто не помнил.

Третьим было «английское». Между разрисовыванием абажуров я, одну за другой, читала поздневикторианские и эдвардианские книги — не классику и не Харди или Хаксли, а женские романы, приключенческие повести, детективы, журнал Strand. Когда через полвека я приехала в Англию, мне казалось, что я уже жила в ней. Спасали меня не только ее уют и не только ее свобода, но и их сочетание, которое там неслиянно и нераздельно. Открылось оно мне именно зимой 50—51.

Пять лет подряд мне снилось, что возвращаются Руня с Илюшей , ждут в какой-то английской гостинице, а я туда бегу. Следующее «последнее пятилетие» (80—85) мне снилось, что приехали из-за границы Глазовы , Шрагины , Томас Венцлова , и я бегу уже к ним. Теперь мне снятся те, кто не в этом мире, и я вывожу, что новых пятилетий не будет.

Книга Н.Л. Трауберг «Домашние тетради» вышла в петербургском издательстве «Сеанс»

Наталья Леонидовна Трауберг - советский и российский переводчик с английского, французского, испанского, итальянского и португальского языков, эссеист, мемуарист.

Биография

Наталья Трауберг родилась 5 июля 1928 года в семье кинорежиссера Л. З. Трауберга и балерины, киноактрисы В. Н. Ланде-Безверховой. Детство и юность прошли в Ленинграде. Большое влияние на девочку оказали бабушки, воспитывавшие ее в духе христианской морали. Тема религии, морали и нравственности пробудила интерес к христианской сказке и в дальнейшем стала основным мотивом ее жизненного выбора. Благодаря переводам Н. Л. Трауберг читатели открыли для себя имена таких авторов, как Г. К. Честертон, П. Г. Вудхауз, Г. Грин, К. С. Льюис, П. Гэллико и др.

В 1945–1949 году Наталья Трауберг училась на романо-германском отделении филологического факультета ЛГУ. Ее преподавателями были известные ученые-филологи: В. М. Жирмунский, В. Я. Пропп, Ю. М. Лотман и др.

После окончания университета преподавала в Ленинградском институте иностранных языков, но вынуждена была оттуда уйти из-за начавшейся борьбы с космополитами.

После переезда в Москву в 1951 году Наталья Трауберг стала переводить для издательства «Художественная литература», защитила кандидатскую диссертацию в 1955 году, потом некоторое время жила в Литве.

Впервые опубликованные переводы Натальи Трауберг появились в 1958 году, это были в основном рассказы для взрослых Г. К. Честертона и Л. Пиранделло. В 1975 году была принята в Союз писателей, долгое время была членом редсовета журнала «Иностранная литература».

Первые переводы К. С. Льюиса и П. Гэллико, предназначенные для детей, были сделаны в 1991 году, а через год все семь книжек Льюиса, появляющиеся в продаже, мгновенно раскупались.

Вместе с друзьями-филологами Наталья Трауберг организовала российское Честертоновское общество, преподавала в Библейско-богословском институте им. Святого апостола Андрея, вела радиопередачи на Христианском церковно-общественном канале на радио «София».

Книги

• Бернетт, Ф. Э. Маленькая принцесса: повесть / Ф. Э. Бернетт; пер. с англ. Н. Трауберг. - Санкт-Петербург: Библия для всех, 2001. - 208 с. : ил. - (Библиотечка друзей Нарнии).
• Гэллико, П. Дженни; Томасина; Ослиное чудо / Пол Гэллико; пер. Н. Трауберг; худож. А. Коротич. - Москва: Семья и школа, 1996. - 256 с. : ил. - (Детская библиотека «Семьи и школы»).
• Гэллико, П. Дженни / Пол Гэллико; пер. с англ. Натальи Трауберг; [ил. Н. Кузьминой]. - Москва: Розовый жираф, 2012. - 136 с. : цв. ил.
• Гэллико, П. Томасина: повесть-притча / П. Гэллико; пер. с англ. Н. Л. Трауберг. - Москва: Вариант, 1991. - 91 с.
• Гэллико, П. Томасина / П. Гэллико; пер. с англ. Н. Л. Трауберг. - Москва: Советский композитор, 1992. - 95 c. - (Круг чтения).
• Льюис, К. Хроники Нарнии: сказки: [в 2 ч.] / К. С. Льюис; пер. с англ. Н. Трауберг, Г. Островской; худож. М. Овчинникова. - Москва: МНПП «Гендальф».
• Ч. 1: Племянник чародея; Лев, колдунья и платяной шкаф; Конь и его мальчик [Текст]. - 1992. - 382 с., л. цв. ил.
• Ч. 2: Принц Каспиан; Покоритель Зари, или Плавание на край света; Серебряное кресло; Последняя битва. - 1992. - 382 с., л. цв. ил.
• Льюис, К. Чудо / К. С. Льюис; примеч. и коммент. М. Сухотина; пер. с англ. Н. Трауберг. - Москва: Гнозис: Прогресс, 1991. - 208 с.
• Макдональд, Д. Сказки: Невесомая принцесса. Потерянная принцесса / Д. Макдональд; пер. с англ. Н. Трауберг, С. Калининой; худож. Ю. Соболева; послесл. К. С. Льюиса. - Москва: Нарния: Триада, 2000. - 207 с. : ил.
• Макдональд, Д. Невесомая принцесса. Потерянная принцесса: сказки / Дж. Макдональд; пер. с англ. Н. Трауберг, С. Калининой; худож. Н. Домнина. - Москва: Центр «Нарния», 2004. - 223 с. : ил., 1 л. портр. - (Сундук сказок).
• Патерсон, К. Иакова я возлюбил: повесть / К. Патерсон; пер. с англ. Н. Трауберг; худож. А. Власов; вступ. ст. Д. Марсдена. - Москва: Центр «Нарния», 2007. - 251 с. : ил. - (Тропа Пилигрима).
• Патерсон, К. Мост в Терабитию / К. Патерсон; пер. с англ. Н. Трауберг; худож. А. Власова. - 2-е изд., испр. и доп. - М. : Центр «Нарния», 2007. - 185 с. : ил. - (Тропа Пилигрима).
• Уэбстер, Д. Длинноногий дядюшка: повесть / Д. Уэбстер; пер. с англ. Н. Трауберг; худож. А. Власова. - Москва: Астрель: Аст, 2001. - 171 с. : ил. - (Любимые книги девочек).
• Уэбстер, Д. Милый недруг / Джин Уэбстер; [пер. с англ. Н. Трауберг; худож. А. Власова]. - Москва: Глобулус: НЦ ЭНАС, 2003. - 206, с. : ил. - (Маленькие женщины).
• Честертон, Г. К. Дракон, играющий в прятки: сборник сказок-притч / Г. К. Честертон; пер. с англ. Н. Трауберг. - Москва: Дом надежды, 2002. - 256 с. : ил. - (Библиотечка друзей Нарнии).
• Честертон, Г. К. Чарльз Диккенс / Г. К. Честертон; пер. с англ. Н. Трауберг; предисл. и коммент. К. Атаровой; ред. М. Тугушева. - Москва: Радуга, 1982. - 205 с. : портр.
• Честертон, Г. К. Неведение отца Брауна: сборник рассказов: [для среднего школьного возраста] / Гилберт К. Честертон; [пер. Н. Трауберг и др.]. - Москва: Издательский дом Мещерякова, 2018. - 268, с. : цв. ил. - (Книги Гилберта Честертона).

О жизни и творчестве

• Богатырева, Н. «Секрет жизни - в смехе и смирении» / Н. Богатырева // Читаем вместе. - 2011. - № 8/9. - С. 40. - (Читаем с родителями).
• Дар и крест. Памяти Натальи Трауберг: сборник статей и воспоминаний / [сост. Е. Рабинович, М. Чепайтите]. - Санкт-Петербург: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. - 418, с., л. ил., портр. - [Хранится в РГБ].
• Трауберг, Н. Л. О Гарри Поттере и не только о нем / Н. Л. Трауберг; беседу вела

Cказка - может ли она говорить о Христе, оставаясь при этом собою? Не превратится ли в скучную назидательную «жвачку»? Как это предотвратить? Где вообще для сказки границы допустимого? Кому из писателей удалось создать в этом жанре нечто безусловно ценное? Обо всем этом мы беседовали в 2007 году с Натальей Леонидовной ТРАУБЕРГ - известнейшей переводчицей, во многом благодаря которой в нашей стране стали известны Клайв Льюис и Гилберт Честертон.

Андерсен как учебник жизни

- Наталья Леонидовна, а какие сказки Вы любили в детстве?

Я родилась в 1928 году, когда сказок «советского производства» практически не было - за исключением произведений Корнея Чуковского и, может быть, Маршака. В те годы вообще велась борьба со сказками, считалось, что это отрыжка буржуазной культуры, что рабоче-крестьянским детям это не нужно.

Но, к счастью, я воспитывалась в семье, далекой от всего советского. Крестили меня в младенчестве, мои бабушка и крестная были глубоко верующими людьми. Конечно же, в доме было много дореволюционных книг - в том числе и сказок, причем и на русском, и на английском, и на французском. Были и просто детские романы - к примеру, книги совершенно ныне забытой писательницы Александры Анненской, жены брата Иннокентия Анненского. Это вроде Чарской*, но гораздо лучше. Для меня все это было христианской литературой, я очень ее слушалась, считала, что это прямые указания, как жить. И при этом совершенно не задумывалась о том, что сказки могут содержать в себе нечто языческое - все равно это написано христианами и для христиан.

Еще я читала сказки из журнала «Задушевное слово», повести Зинаиды Тарховой, тоже ныне забытой. А неплохо было бы их сейчас найти и переиздать... Но вернемся к сказкам. Разумеется, у нас был Андерсен, причем дореволюционного издания - без всех тех купюр, которым его сказки подверглись в советскую эпоху, когда вырезалось все, мало-мальски связанное с религией. Затем - Гауф, его я читала по-русски, хотя он у нас был и в немецком издании. А вот Шарля Перро и другие французские сказки я читала по-французски. И, конечно, у нас были русские сказки - их в России издавалось множество, начиная чуть ли не с пушкинских времен. Увы, большая часть книг погибла в блокаду - ими пришлось топить печку.

В общем, бабушка и крестная сделали свое дело - убедили меня, что христианская проповедь - это хорошо. И я начала читать книги, уже понимая: я должна узнать, как Бог Себя проявляет в мире, как Он говорит с миром.

Более всех, конечно, на меня повлиял Андерсен. Фактически, он в те годы стал для меня учебником жизни. Затем - Гауф и Перро. К ним я относилась с меньшим пиететом, ощущая в их произведениях элемент игры. Причем Перро меня скорее веселил, виделось в нем что-то легкомысленное, даже, быть может, и греховное. А вот Гауф - пугал. Особенно сказка про ледяное сердце, где мне виделась некая предельная глубина зла, какое-то особое, может быть, специфически немецкое знание о зле, которого нет ни в «Карлике Носе», ни в «Маленьком Муке». В пять-шесть лет я, конечно, не могла всего этого сформулировать, но чувствовала именно так.

Разумеется, я была совершенно нетипичным ребенком. Вокруг шла совсем другая жизнь, читались совсем иные книжки. Бабушка и крестная старались держать меня от всего этого как можно дальше. Но никому из них и в голову не приходило, что сказка несовместима с христианством. И моя бабушка, традиционно православный человек, и учительница немецкого, лютеранка, и учительница французского, католичка были уверены, что сказка нужна, что сказка - это хорошо.

А однажды лет в семь я прочитала рассказ в каком-то журнале - то ли в «Пионере», то ли в «Костре». В маленьком домике на обрыве живут мать и дочь. Мать пишет нежные акварели, розово-голубые. Подразумевалось, что она очень плохая - далека от народа, не участвует в общей борьбе. А потом в этот домик приходит чекист в кожаной тужурке и перевоспитывает их. Делает такими же, как он сам. Это показалось мне чудовищным насилием, куда более страшным, чем у Гауфа в «Ледяном сердце». Я испытала настоящий ужас. Все, что для меня тогда было самым ценным - таинственная и сокровенная жизнь стариков, детей и зверей, ходящих под Богом - оказалось разрушенным, изгаженным. Впервые я ощутила зло не только в себе, но и вовне. От этого я заболела: у меня случился нервный срыв. Видимо, это было промыслительно, потому что избавило меня от прелестей советской школы - я в начальных классах много болела, постоянно пропускала занятия, а с четвертого класса меня вообще перевели на домашнее обучение. И я вернулась к своим книжкам и сказкам, и читаю их до сих пор.

- Сейчас, значит, тоже читаете сказки?

Конечно, читаю. Постоянно перечитываю того же Андерсена, хотя знаю его чуть ли не наизусть. Потом, недавно я переводила сказки английской писательницы Франсис Бернатт. Скоро выйдет первая сказка, а затем, надеюсь, и целый сборничек.

- А в советской литературе Вы видите что-то близкое к христианской сказке?

Советской эпохе, начиная со второй половины 50-х годов, был присущ особый такой «эзопов гуманизм», когда тихой сапой протаскивались традиционные нравственные ценности. Очень ярко это проявлялось, к примеру, в кино. То есть из картины мира вынимается Бог, но в художественном произведении Он как бы предполагается, присутствует на дальнем плане. Видимо, это и считается высоконравственным искусством тех времен. Иногда это делалось очень хорошо, иногда хуже.

Что же касается сказок, которые мы читали с детьми... Мои дети очень любили произведения Кира Булычева - не как христианские сказки, разумеется, а просто как фантастику. Я, кстати, была с ним знакома. В Бога он, кажется, не верил, но писал очень уютные, добрые вещи. Словом, в советские годы добрая литература была, и за неимением другой она очень сильно действовала на людей.

Иллюстрация С. Н. Ефошкина к аудиоспектаклю «Герда». Архив Новоспасского монастыря, Москва

С христианским антуражем - поосторожнее

- А как Вы думаете, взрослым вообще нужны сказки, или это исключительно детское чтение?

Мне самой, безусловно, нужны. И если вспомнить тех, чье мнение для меня значимо, чьи вкусы я ценю, то они сказки тоже любят. Проще говоря - хорошие люди любят сказки.

- Какую сказку Вы бы назвали христианской?

Тут, конечно, нет четких критериев. Но все-таки отличие христианской сказки от просто доброй - существует. Христианская сказка должна приводить читателей или слушателей в то пространство, где царит Бог, где хромые начинают ходить, слепые прозревают, где есть жертвенный подвиг... Если, благодаря сказке, люди почувствуют, что жизнь именно такова - значит, сказка христианская.

Вы сейчас говорите о воздействии сказки или о ее антураже? То есть можно ли считать христианской сказкой такую, где действуют ангелы, демоны, святые, Бог? Или для христианской сказки все это необязательно?

Можно было бы легкомысленно ответить, что без христианского антуража нет и христианской сказки. Но как же тогда быть с «Властелином колец» Толкина? На мой взгляд, это безусловно христианское чтение, при том, что никакой христианской терминологии там нет. К примеру, нигде во «Властелине колец» не говорится о добродетели смирения, но именно смирение, в его христианском смысле, проявляют и Фродо, и Сэм. Там не звучит слово «милосердие», но только милосердие по отношению к Горлуму и позволяет Фродо выполнить свою миссию. Так что в сказке обходиться без христианского антуража не только можно, но во многих случаях даже и нужно. В этом проявляется особое целомудрие.

Однако нельзя утверждать и обратного - что, дескать, христианский антураж всегда противопоказан сказке. Ведь у нас есть Андерсен. У него и молитвы звучат, и ангелы действуют, и Господь. Так что это - вопрос меры и вкуса. Просто не надо забывать, что вещи священные очень легко поддаются кичу, пародированию - и тогда бывает плохо.

Из макдональдовой шинели...

В Англии в первой половине XX века расцвел жанр литературной сказки - Толкин, Люис, Уильямс. Причем все они были всерьез верующими христианами. Как Вы думаете, что их побудило избрать для творчества именно такую форму? И случайно ли они начали писать христианские сказки именно в эти годы?

Тут надо и предшественников упомянуть. Это и Гилберт Честертон, который тоже писал сказки - в книжных магазинах можно найти сборник «Дракон, играющий в прятки», где собраны все его сказки, это и менее известный в России Джордж Макдональд (1824-1905), оказавший колоссальное влияние на Толкина и Льюиса.

То, что в одной стране, на небольшом временном промежутке «скучковалось» столько сказочников-проповедников - это целое литературное событие. Иногда по значимости его сравнивают с русским романом XIX века. Я не думаю, что это явление такого же масштаба в общекультурном смысле, но в духовном - возможно, это вещи сопоставимые.

Если позволите, я чуть подробнее скажу о Макдональде. Предшествен-ники, впрочем, есть и у него, но по литературному качеству они, конечно, сильно ему уступают. Так вот, Джордж Макдональд был священник-конгреционалист. Конгрегационализм - это протестантское направление, которое, подобно кальвинизму, исповедует веру в предопределение, в то, что Бог заранее предопределил, кто спасется, а кто погибнет, и от человека уже ничего не зависит. Макдональд однажды произнес проповедь против этого, и был с позором изгнан из священников. А он женат, у него много детей, их надо кормить. И тогда он начал писать сказки для детей. Позднее это стало для него не только заработком, но и миссией, делом жизни. Он считал, что таким образом - посредством литературного творчества - продолжает служение священника. И в XIX веке его сказки пользовались невероятным успехом, стали настоящим откровением для детей. Мы думаем, что умами владели Льюис Кэррол или Эдвард Лир, но ими-то в основном восхищались взрослые. А дети любили Макдональда. Характерная деталь: немедленно появилось множество подражаний, «фанфиков», как в наше время у Толкина. Такой вот был английский Андерсен, которого, по мнению многих исследователей литературы, никто не превзошел - ни Толкин, ни Льюис.

К сожалению, российским детям его сказки практически неизвестны, переводился он у нас мало, да и то издавался не в качестве детской литературы, а в сериях фэнтези или мистики.

- А насколько, по-Вашему, сказки всех этих английских писателей-проповедников подвигли людей к христианству?

Сами англичане считают, что их влияние огромно. Ведь в конце XIX века социальное напряжение было снято, Англия не пошла революционным путем. И у этого по мнению англичан, - две причины: христианский социализм последней четверти XIX века и воздействие христианской художественной литературы. В том числе и сказок. Ведь бунтари-революционеры делали ставку на зависть, на дурно понятную социальную справедливость: грабь награбленное, и так далее. А христианская сказка воспитывала совершенно иное отношение к бедности и богатству.

Но это внешняя сторона проблемы. А вот насколько сказка повлияла на глубинное обращение ко Христу - вопрос сложный. Ну, как тут определишь? Я не ученый. Мерить по себе и по ближайшим друзьям я не могу, социологических исследований никто не проводил. Мой любимый крестник, недавно скончавшийся Илья Кормильцев, считал, что книги вообще ни на кого не действуют, что это просто игра. Потом, правда, признал, что не слишком в этом уверен. А мой опыт подсказывает - действуют, да еще как. А почему вообще на одного человека литературное произведение влияет, а на другого нет - это загадка, это тайна человеческой души.

Давайте все же вернемся к английской литературе. О самом известном из тех, чьи имена мы называли, о Толкине, не раз говорили, что его «Властелин колец» - никакая не сказка, а фэнтези. Согласны ли Вы с таким подходом?

Начнем с того, что во времена Толкина никакого понятия «фэнтези» - в качестве литературоведческого термина - вообще не существовало. Слово fantasy было и просто означало фантастическую повесть. У меня нет никакой информации о том, что Толкин как-то жанрово разграничивал то, что пишет. Ему важно было донести до читателя свою мысль, свой «мэссидж», а уж в какой форме - дело десятое. Начинал он с «Хоббита» - несомненной сказки, написанной для одиннадцатилетнего сына. А «Властелин колец» можно при желании считать и сказкой, и фэнтези - тем более что сам этот термин все-таки достаточно расплывчат.

Иллюстрации Дж. Р. Р. Толкина к книге "Хоббит"

Плоды Благой Вести

У сказки как у жанра есть некие характерные особенности. Сказка предполагает яркий антураж, завлекательную фабулу. Не может ли эта форма как-то заслонить, затемнить содержание - то есть христианскую составляющую, если она вообще там есть?

Мне вспоминается разговор с Владимиром Муравьевым, когда он в начале 70-х годов дал мне читать английский оригинал «Властелина колец». Тогда мы об этом спорили. И Муравьев, со свойственной ему горячностью, убеждал меня, что антураж не только не мешает христианскому содержанию, но напротив, помогает его проявить. Ему вообще очень нравились все эти яркие детали - покрытые шерстью пятки хоббитов, их двойные обеды и так далее. Весь этот быт. Я ему возражала, но сейчас сомневаюсь: а может, он не так уж и не прав? А как думаете Вы?

Я думаю, тут проблема есть. В какой-то момент, мне кажется, Толкин настолько увлекся конструированием мира Средиземья, сочинением эльфийского языка, историей эльфов, что это стало для него чем-то самодостаточным.

Насчет языка и эльфийских генеалогий соглашусь безусловно. Мне как читателю это мешает, в отличие от «уютности». Это его собственная игра, и мы не обязаны в ней участвовать. К христианскому смыслу трилогии все это отношения не имеет.

- А в чем Вы видите христианский смысл «Властелина колец»?

Читайте журнал «Фома» - там в интервью с отцом Максимом Первозванским этот христианский смысл замечательно изложен.* Мне остается лишь полностью с ним согласиться.

Но ведь уже не один десяток лет ведутся споры о христианском содержании «Властелина колец». Многие упирают на то, что Средиземье - это совершенно ветхозаветный мир, в котором не было ни Боговоплощения, ни крестной жертвы, ни Воскресения...

Действительно, их там нет. Толкин, в отличие от Льюиса с его «Хрониками Нарнии», не описал эти вещи даже в метафорах. Но плоды Благой Вести во «Властелине колец» вполне заметны. Герои ведут себя как христиане. Например, жалость Фродо к Горлуму, предельное смирение Сэма - это же всё совершенно новозаветные формы поведения. То есть, хотя внешние реалии Средиземья и укладываются в ветхозаветные рамки, поведение героев, а главное, их мотивация, в эти рамки уже не умещаются. И это очень смелый ход. Да, там нет ни слова о Троице - и слава Богу! Потому что иначе могла бы получиться профанация.

Кстати, если сравнивать Толкина и Льюиса, то у последнего в гораздо большей степени видна пропагандистская заданность. Сказки Льюиса неверующий ребенок нередко воспринимает как навязчивую катехизацию. Толкина так не воспримут никогда.

Нам не страшен Дед Мороз

Выходит, с помощью сказки можно более эффективно донести до читателя христианские истины, нежели прямой проповедью?

Думаю, да. В сказке есть глубина сердца, есть красота. Сказка вводит человека в преображенный мир - в то время как прямая проповедь обращается скорее к уму, чем к сердцу. Впрочем, это верно не только для сказки, а и для всей художественной литературы, и шире - для искусства вообще. Это очень сильное средство.

Но, с другой стороны, тут и риск больше. Мы знаем множество примеров таких «христианских» сказок, от которых выть хочется. Такие сказки не ведут к Богу, а, наоборот, отталкивают от Него.

Есть немало христиан, которые крайне настороженно относятся к сказкам, считают, что в них слишком много языческого, что сюжеты сказок зачастую несовместимы с догматическим богословием...

Такие люди и Деда Мороза боятся. А если серьезно - я вижу тут две проблемы. Во-первых, что касается язычества. Если мы говорим о сказках для детей, то не стоит забывать, что ребенок, в отличие от нас, гораздо ближе к духовному миру. Он, можно сказать, находится в сакральном пространстве. И в большей степени, чем взрослые люди, защищен от бесовских влияний. Но, поскольку в нем есть и склонность ко греху, то, если не следить за воспитанием, она обязательно проявится - и в жестокости, и в чем угодно. Ребенок может такое язычество в себе взрастить, какому ни одна сказка не научит. Опасность не в сказках, а в том, что взрослые зачастую равнодушны к внутреннему миру ребенка. Чтобы уберечь малыша от языческого мироощущения, его надо воспитывать как христианина, а не лишать сказок. В нормальной христианской семье ребенку все объяснят правильно. А если семья далека от христианства - то, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. Гипотетический вред от какой-то сказки - далеко не самое страшное, что ему грозит в духовном отношении.

Но тут надо вспомнить банальную истину. Чтобы принести пользу ребенку, сказка должна быть чем-то поддержана в его реальной жизни. Если сказка о любви - он должен видеть примеры любви вокруг себя. Если говорится о прощении - у него должен быть опыт, когда прощают его и когда прощает он сам. Если герои выручают друг друга - ему нужен опыт взаимовыручки. Если в сказке наказывается зло - ему надо видеть, что зло побеждается и в его жизни. Пускай все это происходит в маленьком, «детском» масштабе - но это должно быть. Иначе сказка останется для него пустым звуком.

Теперь что касается догматики. К сожалению, есть люди, которые вообще не понимают, что в основе любого искусства всегда лежит условность, что в тех же сказках многие вещи надо понимать не буквально. Элементарный пример - «Пиноккио». Ну да, там действует фея. Но очевидно же, что это метафора ангела, а вовсе не колдунья-чернокнижница. На то и сказка, что в ней - намек. Нельзя сводить всё к учебнику догматического богословия.

Когда мы говорим о сказке (или о поэзии) - мы выходим в пространство красоты, и в нем неприменим такой вот плоский, черно-белый подход. Ребенок, кстати, никогда и не воспринимает сказку в качестве «символа веры». Это исключительно взрослый подход - всё разложить по полочкам.

Есть ли все-таки нечто такое, чего сказка не должна касаться? Должны ли быть для писателя-христианина, который пишет сказки (или фэнтези) безусловно запретные вещи?

Да, такие барьеры необходимы, но они естественным образом вытекают из самой сути христианства. Есть вещи, запретные вообще для любого христианина, а не только христианина-сказочника. Причем речь, конечно, идет не о внешних ограничениях, а о внутренних, которые писатель устанавливает сам для себя.

Во-первых, совершенно недопустимо, когда в христианской сказке добро побеждает исключительно грубой, физической силой, без духовного подвига, без преображения. В такой сказке может быть сколь угодно христианский антураж - кресты и посты, купола и колокола, ангелы и святые - но, по сути, она учит языческой морали: «кто сильнее, тот и прав». В качестве высших добродетелей в такой сказке фигурируют доблесть, смелость, находчивость. Конечно, всё это хорошие вещи, но ничего специфически христианского в них нет.

Только не поймите меня в том смысле, что я проповедую в сказках непротивление злу силой. И у Толкина, и у Льюиса герои подчас действуют не только добрым словом, но и мечом. Однако меч этот - лишь метафора духовного оружия, а не что-то самодостаточное. Победа над злом там происходит прежде всего за счет духовного преображения героев, за счет самоумаления, изживания своих грехов, милосердия. А когда слышишь о какой-нибудь «православной» фэнтези, где ангелы разносят бесов из гранатометов, становится грустно. «Не знаете, какого вы духа» (Лк. 9:55).

Во-вторых, то, о чем мы уже говорили в связи с догматикой. Писателям, сочиняющим сказки, нужно крайне осторожно использовать религиозный антураж. Ведь сказочные реалии всегда метафоричны. И если в повествование в явном виде вводятся священники, ангелы, святые, церковные богослужения - то очень легко придать им чисто сказочные черты, так сказать, размыть границу между передним планом и фоном. Я уже вспоминала Пиноккио. Там мы видим фею и понимаем, что это на самом деле ангел. Но представьте сказку, где фигурирует ангел, а производит впечатление феи. Где действуют святые, ничем не отличающиеся от магов из типичных фэнтезийных романов. Опять же, это не значит, что в сказке нельзя писать об ангелах. Андерсен писал, и у него получалось. Но тут и талант нужен соответствующий. А у посредственного автора получится или соблазнительно, или попросту смешно. Как бы нам на таких сказках не взрастить новое поколение безбожников...

И, наконец, есть вещи, которым в сказке просто не место. Есть в нашей вере то, что не допускает никакого подобия, никакой метафоры. К примеру, таинство Причащения. Тело и Кровь Христовы. О таинствах, о Пресвятой Троице надо узнавать не из сказок. Иначе может выйти профанация, а то и кощунство.

Повторяю - дело тут прежде всего в духовном уровне самих писателей. Хочешь писать христианские сказки - для начала стань христианином. Не по букве, а по духу.

Наталья Леонидовна ТРАУБЕРГ (5 июля 1928 - 1 апреля 2009). Окончила Ленинградский государственный университет. Переводчица с английского, французского, испанского, португальского, итальянского языков. Переводила Льюиса, Честертона, Гэллико, Грэма Грина, Вудхауза и других. Кандидат филологических наук.