ТОМ РАССКАЗЫВАЕТ СВОЙ ВЕЩИЙ СОН
В этом и заключалась великая тайна Тома: он задумал вернуться домой вместе со своими пиратами и присутствовать на собственных похоронах. В субботу вечером добрались они верхом на бревне до миссурийского берега, выбрались на сушу в пяти-шести милях ниже своего городка, переночевали в соседнем лесу, чуть свет пробрались задворками к церкви и окончательно выспались на церковных хорах, среди хаоса поломанных скамеек…
В понедельник утром, за завтраком, и тетя Полли, и Мери были чрезвычайно добры к Тому и с любовью выполняли все его желания. Разговоров за столом было много - гораздо больше, чем всегда. И тетя Полли, между прочим, сказала:
- Видишь ли, Том, может быть, это я забавно - заставить всех мучиться чуть не целую неделю, лишь бы только вам, мальчишкам, было весело, но мне очень грустно, что у тебя такое недоброе сердце и что ты способен причинить мне такие страдания. Если ты мог переплыть реку на бревне, чтобы присутствовать на своих собственных похоронах, ты мог заглянуть и домой, чтобы подать мне какой-нибудь знак, что ты не умер, а просто сбежал.
- Да, это ты мог бы сделать, Том, - сказала Мери, - и, я уверена, ты так и поступил бы, если бы это пришло тебе в голову.
- Правда, Том? - спросила тетя Полли, и по ее лицу было видно, что ей очень хотелось, чтобы это было именно так. - Ну скажи, прислал бы ты нам весточку, если бы это пришло тебе в голову?
- Н… не знаю… Ведь это испортило бы всю нашу игру.
- Ах, Том, а я - то надеялась, что ты хоть настолько любишь меня! - сказала тетя Полли с таким огорчением, что Том поневоле смутился. - Мне бы дорого было, если бы ты хоть подумал об этом, не говорю уже - сделал…
- Ну, тетушка, это еще не беда, - вступилась Мери. - Том ведь такой сумасшедший; он всегда впопыхах, ему некогда думать.
- Тем хуже! А вот Сид подумал бы. Сад пришел бы и сказал, что он жив. Ах, Том, когда-нибудь, оглянувшись назад, ты пожалеешь, что так мало думал обо мне, когда это ничего тебе не стоило… пожалеешь, но будет поздно.
- Ну, полно, тетя, ведь вы же знаете, что я вас люблю, - сказал Том.
- Пожалуй, знала бы, если бы твои слова подтверждались поступками.
- Я, право, тетя, очень жалею, что не подумал об этом, - сказал Том, и в голосе его прозвучало раскаяние. - Зато я, по крайней мере, видел вас во сне, - это ведь тоже чего-нибудь стоит.
- Положим, это не много, - ведь и кошка иногда видит сны, - но все-таки это лучше, чем ничего. Что же тебе снилось?
- А вот что. В среду вечером я видел во сне, будто вы сидите возле кровати… вон там, а Сид у ящика для дров, а рядом с ним будто бы Мери…
- Что же, мы так и сидели. Мы всегда так сидим. Я рада, что ты хоть чуточку, хоть во сне вспомнил о нас.
- Потом мне снилось, что здесь была мама Джо Гарпера.
- А ведь она и вправду была! Что же тебе снилось еще?
- Много чего! Но теперь уже все перепуталось.
- Ну, попробуй вспомнить! Неужто не можешь?
- Еще мне снилось, что будто бы ветер… да, ветер задул…
- Припомни, Том! Ветер задул… что же он задул?
Том крепко прижал пальцы ко лбу и после минуты тревожного ожидания воскликнул:
- Вспомнил! Вспомнил! Ветер задул свечу.
- Господи помилуй! Дальше, Том, дальше!
- Погодите, дайте припомнить… Ах, да! Вы вроде сказали, что вам кажется, будто эта дверь…
- Дальше, Том!
- Погодите, дайте мне подумать минутку, одну минутку! Да, вы сказали, что вам кажется, будто дверь приоткрылась…
- Да ведь я именно так и сказала… Помнишь, Мери? Ну, что же дальше?
- Потом… потом… Ну, я не знаю, но мне кажется, будто вы послали Сида, чтобы он… чтобы он…
- Ну? Ну? Куда я послала Сида? Куда? Куда?
- Вы послали его, вы… да, вы послали его… закрыть дверь.
- Боже мой! Никогда не слыхала ничего подобного! Вот и не верь после этого снам! Сейчас же побегу рассказать обо всем Сирини Гарпер. Посмотрим, будет ли она после этого болтать всякий вздор о нелепости суеверий. Рассказывай же, Том, что было дальше!
- Теперь, тетя, у меня все прояснилось! Потом вы сказали, что я не злой, а только… озорник и сорвиголова и что с меня взыскивать все равно, что… как это вы сказали? - с жеребенка, что ли…
- Да-да, я именно так и сказала! Ах ты господи! Ну, что же дальше, Том?
- Потом вы заплакали.
- Верно, верно, заплакала! И не в первый раз. А потом?
- Потом и миссис Гарпер заплакала и стала говорить, что Джо тоже хороший… и как ей жалко, что она отхлестала его за сливки, которые сама же и выплеснула…
- Том, дух божий снизошел на тебя! Это был вещий, пророческий сон! Господи боже мой! Рассказывай дальше!
- Потом Сид сказал… он сказал…
- Я, кажется, ничего не говорил, - сказал Сид.
- Нет, Сид, ты говорил, - сказала Мери.
- Замолчите, не мешайте Тому! Ну, Том, что же он сказал?
- Он сказал, что надеется, что та небе мне будет лучше, чем тут, на земле. Но если бы я сам был получше…
- Вы слышите? Это его подлинные слова.
- И вы велели ему замолчать.
- Еще бы! Конечно, велела. Нет, здесь, несомненно, был ангел. Где-нибудь здесь был ангел!
- Потом миссис Гарпер стала говорить про Джо, как он хлопнул пистоном под самым ее носом, а вы ей рассказали про Питера и про “болеутолитель”.
- Верно! Верно!
- Потом вы долго рассказывали, что из-за нас обыскали всю реку и что отпевать нас будут в воскресенье, а потом вы с миссис Гарпер стали обниматься и плакать, а потом она ушла…
- Именно, именно так! Это так же верно, как и то, что я сижу сейчас - на этом месте! Если бы ты сам все видел своими глазами, ты не мог бы рассказать вернее. А потом что было? Ну, Том!
- Потом вы, кажется, молились за меня, и я видел вас и слышал каждое ваше слово. А потом вы легли спать, и мне стало вас так жалко, что я взял и написал на куске коры: “Мы не умерли, мы только убежали и стали пиратами”, и положил кору возле свечки, а вы в это время спали, и лицо у вас во сне было такое доброе-доброе, что я подошел, нагнулся и поцеловал вас прямо в губы.
- Правда, Том, правда? Ну, за это я тебе все прощаю!
И она так сильно сжала мальчика в объятиях, что он почувствовал себя последним негодяем.
- Все это, конечно, прекрасно… хотя это был всего-навсего сон, - заметил Сид про себя, но достаточно громко.
- Молчи, Сид! Человек делает во сне то же самое, что он сделал бы наяву… Вот тебе самое большое яблоко, Том! Я берегла его на тот случай, если ты когда-нибудь вернешься домой. И ступай поскорее в школу… Благодарение господу богу, что он сжалился надо мною и возвратил мне тебя, ибо он милосерден и долготерпелив к тем, кто верует в него и блюдет его заповеди, хотя я и недостойна его благодати… Впрочем, - если бы одним лишь достойным он даровал свои милости, мало нашлось бы людей, которые сейчас улыбались бы тут, на земле, и после кончины имели бы право на вечное успокоение в раю. Ну, ступайте же, Сид, Мери, Том, уходите скорее - некогда мне растабарывать с вами!
Дети отправились в школу, а старушка поспешила к миссис Гарпер рассказать ей про вещий сон Тома и сокрушить таким образом ее неверие в чудеса. Сид не счел нужным высказывать то, что он думал, когда уходил из дому. А думал он вот что:
“Тут что-то не так. Разве можно видеть такой длинный и складный сон - без единой ошибки?”
Каким героем теперь сделался Том! Он не шалил и не прыгал, но шествовал важно, с достоинством, как подобает пирату, сознающему, что на него устремлены все взгляды. И действительно, это было так: он старался делать вид, что не замечает ли взглядов толпы, ни ее перешептываний, но и то и другое доставляло ему величайшее наслаждение. Малыши бегали за ним по пятам, гордясь тем, что их видят в одной компании с ним, и что он терпит их возле себя, - словно он барабанщик во главе процессии или слон во главе зверинца, входящего в город. Его сверстники делали вид, будто они и не знают, что он убегал из дому, но в глубине души их терзала зависть. Они отдали бы все на свете за его темный загар и за его блестящую известность. Но Том не расстался бы ни с тем, ни с другим даже в том случае, если бы ему предложили взамен целый цирк.
В школе ученики так носились с ним и с Джо Гарпером и в их взглядах выражалось такое красноречивое восхищение героями, что те невыносимо заважничали. Они начали рассказывать свои похождения жадно внимавшим слушателям, но именно только начали: с такой богатой фантазией, какой обладали они, можно было изобретать без конца все новые и новые подвиги! Когда же они извлекли свои трубки и принялись с самым невозмутимым видом попыхивать ими, они достигли вершины почета.
Том решил, что теперь он может обойтись без Бекки Тэчер. С него довольно славы. Он будет жить ради славы. Теперь, когда он так знаменит, Бекки, пожалуй, и пожелает мириться. Ну и пусть! Она увидит, что он может быть так же холоден и равнодушен, как иные… Но вот и она. Том сделал вид, что не замечает ее. Он отошел в сторону, присоединился к кучке мальчиков и девочек и начал разговаривать с ними. Скоро Том увидел, что Бекки весело бегает взад и вперед с пылающим лицом и прыгающими глазами, притворяясь, будто совершенно поглощена погоней за подругами, и взвизгивая от радости каждый раз, как ей удается поймать одну из них. Но в то же время он заметил, что она норовит поймать тех, кто поближе к нему, а чуть поймает, исподтишка поглядит на него. Это льстило его злобному тщеславию и, вместо того чтобы смягчить его сердце, придавало ему еще больше самодовольства и спеси и заставляло еще сильнее скрывать, что он видит ее. Тогда она перестала гоняться за девочками и начала нерешительно расхаживать неподалеку, время от времени вздыхая и украдкой бросая на Тома печальные взгляды. Вдруг она заметила, что Том чаще всех обращается к Эмми Лоренс. Мучительная тоска охватила ее. Она взволновалась, встревожилась и сделала попытку уйти. Но вместо этого ее непослушные ноги подвели ее вплотную к той группе, где стояли Эмми и Том. Она остановилась совсем близко и с притворной веселостью обратилась к одной из подруг:
- Какая ты гадкая, Мери Остин! Почему ты не была в воскресной школе?
- Я была. Разве ты не видела?
- Нет, вот странно… Где же ты сидела?
- Как всегда, в классе мисс Питерс. А я тебя видела.
- В самом деле? Забавно, что я тебя не заметила. Я хотела сказать тебе о пикнике.
- Вот интересно! Кто устраивает?
- Моя мама… для меня.
- Ах, как хорошо! А мне она позволит прийти?
- Ну конечно. Пикник - мой. Кого хочу, того и приглашаю. И тебя приглашу непременно, еще бы!
- Ах, какая ты милая! Когда же это будет?
- Скоро. Может быть, на каникулах.
- Вот весело будет! Ты позовешь всех девочек и мальчиков?
- Да, всех моих друзей… и тех, кто хотел бы со мною дружить.
Она украдкой посмотрела на Тома, но Том в это время рассказывал Эмми Лоренс про страшную бурю на острове и про то, как молния “разбила большущий платан “в мелкие щепки” как раз в ту минуту, когда он стоял “в трех шагах””.
- А мне можно прийти на пикник? - спросила Греси Миллер.
- Да.
- А мне? - спросила Салли Роджерс.
- Да.
- И мне тоже? - спросила Сюзи Гарпер. - И Джо можно?
- Да.
Все задавали один и тот же вопрос и, получив утвердительный ответ, радостно хлопали в ладоши, так что в конце концов напросились на приглашение все, кроме Тома и Эмми.
Но тут Том равнодушно отошел прочь, не прерывая разговора, и увел с собой Эмми. У Бекки дрожали губы, слезы выступили у нее на глазах, но она скрыла огорчение под напускной веселостью и продолжала болтать. Однако у нее пропал всякий интерес к пикнику да, и ко всему остальному. Она поспешила отделаться от окружавших ее подруг, ушла в укромное местечко и “выплакалась всласть”, как выражаются женщины, а потом сидела там, оскорбленная, мрачная, пока не раздался звонок. Тогда она встала, взор ее засверкал местью, - она тряхнула косичками и сказала, что теперь она знает, что делать.
На перемене Том продолжал ухаживать за Эмми Лоренс, упиваясь своим торжеством. Гуляя с нею, он все время старался найти Бекки, чтобы и дальше терзать ее сердце. Наконец он отыскал ее - и все его счастье мгновенно потухло: она сидела на скамейке за школьным домом у задней стены вместе с Альфредом Темплем; оба рассматривали книгу с картинками и были так поглощены этим занятием, что, казалось, не замечали ничего остального. Головами они касались друг друга. В жилах Тома заклокотала жгучая ревность. Он буквально возненавидел себя: как он мог отвергнуть тот путь примирения, который сама Бекки предложила ему! Он называл себя дураком и другими нелестными прозвищами, какие только мог придумать в тот миг. Ему хотелось плакать от злости. Они прошли дальше. Эмми продолжала весело болтать, потому что сердце ее радостно пело, но у Тома словно отнялся язык. Он не слушал ее и, когда она останавливалась в ожидании ответа, бормотал бессвязно “да-да”, порой совсем невпопад. При этом он все время лавировал так, чтобы снова и снова проходить мимо задней стены и омрачать свои взоры этим возмутительным зрелищем. Его тянуло туда против воли. И какую ярость вызывало в нем то, что Бекки (так казалось ему) не обращала на него никакого внимания! Но она видела его и чувствовала, что выигрывает сражение, и была рада, что он испытывает те же муки, какие только что испытала она.
Веселая болтовня Эмм, и стала для него невыносимой. Том намекал ей, что у него есть дела, что ему нужно кое-где побывать, что он и без того опоздал, но напрасно - девочка щебетала, как птица. “Ах, - думал Том, - провались ты сквозь землю! Неужто я никогда от тебя не избавлюсь?” Наконец он объявил, что ему необходимо уйти - и возможно скорее. Эмми простодушно сказала, что после уроков будет ждать его тут же, поблизости, и за это он возненавидел ее.
“И хоть бы кто другой, - говорил он себе, скрежеща зубами, - только бы не этот франтик из Сен-Луи, воображающий, что он так шикарно одет и что у него такой аристократический вид! Ну, погоди! Я вздул тебя в первый же день, чуть ты приехал в наш город, и вздую тебя опять. Погоди, мистер, уже я доберусь до тебя! Я хвачу тебя, вот этак…” И Том стал делать такие движения, словно он беспощадно избивает врага: махал кулаками, лягался, наносил воздуху удар за ударом. “Вот тебе! Вот тебе! Что, получил? Просишь пощады? Ну ладно! Ступай, и пусть это тебе будет наукой!” Воображаемая драка завершилась полной победой Тома.
Наступило двенадцать часов. Он убежал домой. Ему было совестно видеть, как благодарна и счастлива Эмми, и, кроме того, страдания ревности дошли у него до последних пределов. Бекки снова принялась рассматривать картинки с Альфредом, но время шло, а Том не приходил, чтобы мучиться, и это омрачало ее торжество. Картинки наскучили ей, она стала молчаливой, рассеянной, потом загрустила. Два или три раза она настораживалась, заслышав чьи-то шаги, но надежды ее были напрасны: Том не появлялся. Под конец она почувствовала себя очень несчастной и жалела, что завела свою месть так далеко. Бедняга Альфред, заметив, что ей, неизвестно почему, стало с ним очень скучно, то и дело твердил: “Вот еще хорошенькая картинка! Смотри!” Девочка наконец потеряла терпение и крикнула: “Ах, отстань от меня! Надоели твои картинки!” Расплакалась, встала и ушла. Альфред бросился за ней, стараясь утешить ее, но она сказала:
- Оставь меня в покое, пожалуйста! Уходи! Я тебя ненавижу!
Мальчик стоял в замешательстве, не понимая, что он ей сделал: ведь она обещала, что всю большую перемену будет смотреть с ним картинки, и вдруг в слезах ушла. Альфред грустно поплелся в опустевшую школу. Он был оскорблен и разгневан. Ему было нетрудно угадать, в чем дело: девочка разговаривала с ним только для того, чтобы подразнить Тома Сойера. При этой мысли его ненависть к Тому, конечно, ничуть не уменьшилась. Ему хотелось придумать какой-нибудь способ так насолить врагу, чтоб самому остаться вне опасности. В это время ему попался на глаза учебник Тома. Вот удобный случай! Он с радостью раскрыл книжку на той странице, где был заданный урок, и залил всю страницу чернилами. Бекки как раз в эту минуту заглянула со двора в окно и увидела, что он делает, но скрылась поскорее, незамеченная. Она побежала домой; ей хотелось разыскать Тома и рассказать ему про книгу. Том обрадуется, будет ей благодарен, и все неприятности кончатся. Но на полдороге она передумала: ей вспомнилось, как обошелся с ней Том, когда она говорила о своем пикнике. Это воспоминание вызвало у нее мучительный стыд и обожгло ее словно огнем. “Так Тому и надо”, - решила она. Пусть его высекут за испорченную книгу - ей все равно: она ненавидит его и будет ненавидеть всю жизнь.

– Боится сказать! Ну так и есть, это ведьма наколдовала! Так я и знал.

Ему было хорошо известно, что с ведьмами сладить трудно, не стоит даже и пробовать, и он махнул рукой на это дело. Однако он подумал, что, пожалуй, стоило бы отыскать шарик, который он забросил, и терпеливо принялся за розыски. Но найти шарик не мог. Тогда он вернулся к тайнику, стал на то самое место, с которого бросал шарик, вынул из кармана второй шарив и бросил его в том же направлении, приговаривая:

– Брат, ступай ищи брата!

Он заметил, куда упал шарик, побежал туда и стал искать. Должно быть, шарик упал слишком близко или слишком далеко. Том проделал то же самое еще два раза. Последняя проба удалась: шарики лежали в двух шагах друг от друга.

Как раз в эту минуту под зелеными сводами леса послышался слабый звук жестяной игрушечной трубы. Том сбросил куртку и штаны, сделал из подтяжек пояс, разгреб хворост за поваленным деревом и обнаружил там самодельный лук и стрелы, деревянный меч и жестяную трубу; в один миг он подхватил все эти вещи и пустился бежать, босиком, в развевающейся рубашке.

Скоро он остановился под высоким вязом, продудел ответный сигнал, а потом, приподнявшись на цыпочки, стал что-то осторожно высматривать из-за дерева. Он сказал предостерегающе своим воображаемым товарищам:

– Стойте, молодцы! Не показывайтесь из засады, пока я не протрублю!

Из леса вышел Джо Гарпер, в таком же воздушном одеянии и так же богато вооруженный, как и Том. Том окликнул его:

– Стой! Кто смеет ходить в Шервудский лес без моего дозволения?

– Гай Гисборн не нуждается ни в чьем дозволении. А ты кто таков, что… что…

– …смеешь держать такую речь? – подсказал Том: они говорили «по книжке» наизусть.

– Кто ты таков, что смеешь держать такую речь?

– Кто я? – Робин Гуд, и твой презренный труп скоро это узнает.

– Так ты и вправду этот славный разбойник? Что ж, я буду рад сразиться с тобой, – решим, кому быть хозяином дорог в этом веселом лесу. Нападай!

Они схватились за деревянные мечи, подбросав остальные доспехи на землю, стали в оборонительную позицию, нога к ноге, и начали серьезный, обдуманный поединок, по всем правилам искусства: два удара вверх, два вниз. Вдруг Том сказал:

– А теперь, если ты понял, в чем штука, валяй поживей!

И они начали «валять» с таким усердием, что совсем запыхались и взмокли.

Наконец Том крикнул:

– Падай! Да падай же! Чего же ты не падаешь?

– Не хочу! А чего ты сам не падаешь? Тебе больше досталось.

– Что ж такого, это еще ничего не значит. Не могу же я падать, когда в книжке этого нет. В книге сказано: «И тогда одним мощным ударом в спину он сразил злополучного Гая Гисборна». Ты должен повернуться, и я тогда ударю тебя по спине.

– А теперь, – сказал Джо, вставая, – давай я тебя убью. А то будет не по чести.

– Нет, это не годится; в книжке этого нет.

– Ну, знаешь, это просто свинство, больше ничего.

– Ладно, Джо, ты будешь монахом Тэком или сыном мельника и изобьешь меня дубиной; или я буду шериф Ноттингемский, а ты станешь Робин Гудом и убьешь меня.

Оба остались довольные таким решением, и все эти подвиги были совершены. После чего Том снова сделался Робин Гудом, и монахиня-предательница не перевязала его рану, чтобы он истек кровью. И наконец Джо, изображая целую шайку осиротелых разбойников и горько рыдая, оттащил его прочь, вложил лук и стрелы в его слабеющие руки, и Том произнес: «Куда упадет эта стрела, там и похороните бедного Робин Гуда под зеленым деревом». Потом он пустил стрелу, откинулся на спину и умер бы, если б не угодил в крапиву, после чего вскочил на ноги довольно живо для покойника.

Мальчики оделись, спрятали оружие и пошли домой, сокрушаясь о том, что на свете больше нет разбойников, и раздумывая, чем же может вознаградить их современная цивилизация за такую потерю. Они говорили друг другу, что скорее согласились бы сделаться на один год разбойниками в Шервудском лесу, чем президентами Соединенных Штатов на всю жизнь.

Глава IX

В этот вечер, как и всегда, Тома и Сида отослали спать в половине десятого. Они помолились на ночь, и Сид скоро уснул. Том лежал с открытыми глазами и ждал сигнала, весь дрожа от нетерпения. Когда ему уже начало казаться, что вотвот забрезжит рассвет, он услышал, как часы пробили десять! Горе, да и только! Ворочаться и метаться, как ему хотелось, он не мог, опасаясь разбудить Сида. И он лежал смирно, глазея в темноту. Его окружала гнетущая тишина. Мало-помалу из этой тишины начали выделяться самые незначительные, едва заметные звуки. Стало слышно тиканье часов. Старые балки начали таинственно потрескивать. Чуть-чуть поскрипывала лестница. Это, должно быть, бродили духи. Мерный, негромкий храп доносился из комнаты тети Полли. А тут еще начал назойливо чирикать сверчок, – а где он сидит, не узнаешь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Потом его бросило в дрожь от зловещего тиканья жука-могильщика в стене, рядом с изголовьем кровати, – это значило, что кто-нибудь в доме скоро умрет. Потом ночной ветер донес откуда-то издали вой собаки, а на него едва слышным воем отозвалась другая где-то еще дальше. Том весь измучился от нетерпения. Он был твердо уверен, что время остановилось и началась вечность, и невольно начинал уже дремать; часы пробили одиннадцать, но он этого не слыхал. И тут, когда ему уже стало что-то сниться, к его снам примешалось заунывное мяуканье. В соседнем доме стукнуло окно, и это разбудило Тома. Крик: «Брысь, проклятая!» – и звон пустой бутылки, разбившейся о стенку сарая, прогнали у него последний сон; в одну минуту он оделся, вылез в окно и пополз по крыше пристройки на четвереньках. Он осторожно мяукнул раза два, пока полз; потом спрыгнул на крышу сарая, а оттуда на землю. Гекльберри Финн был уже тут с дохлой кошкой. Мальчики двинулись в путь и пропали во мраке. Через полчаса они уже шагали по колено в траве за кладбищенской оградой.

В тот вечер Том с Геком приготовились ко всему. Они до девяти часов вечера слонялись возле трактира: один из них, стоя поодаль, сторожил переулок, а другой – дверь трактира. Никто не входил в переулок и не выходил из него; и в трактир не заходил никто, похожий на испанца. Ночь обещала быть светлой, и Том отправился домой, уговорившись, что, если будет очень темно, Гек прибежит и мяукнет, а он тогда вылезет в окно и попробует подобрать ключи. Но было все так же светло, и Гек, постояв на страже до двенадцати, залег спать в пустую бочку из-под сахара.

Во вторник мальчикам опять не повезло. В среду тоже. Зато в четверг ночь выдалась темная. Том заблаговременно вылез в окно, захватив теткин жестяной фонарь и широкое полотенце, чтобы закрывать свет. Он спрятал фонарь в бочку из-под сахара, где ночевал Гек, и стал на стражу. За час до полуночи трактир закрылся и все огни в нем погасли, а других поблизости не было. Испанец так и не показывался. Никто не входил в переулок и не выходил из него. Все как будто бы складывалось отлично. Темень была непроглядная, и полная тишина нарушалась лишь изредка воркотней далекого грома.

Том достал фонарь, зажег его в бочке, хорошенько закутал полотенцем, и оба искателя приключений во тьме прокрались к трактиру. Гек занял сторожевой пост, а Том ощупью пробрался в переулок. Потом потянулось тревожное ожидание, придавившее Гека, словно горой. Ему захотелось, чтобы перед ним блеснул свет фонаря; он, разумеется, испугался бы, зато, по крайней мере, узнал бы, что Том еще жив. Казалось, прошли часы, с тех пор как Том исчез во мраке. Наверно, он лежит без чувств, а может, и умер. А может, у него сердце разорвалось от страха и волнения? Встревоженный Гек незаметно для себя подбирался все ближе и ближе к переулку; ему мерещились всякие ужасы, и каждую минуту он ждал: вот-вот стрясется что-нибудь такое, что из него и дух вон. Положим, он и так едва дышал, а сердце у него поминутно замирало, того и гляди, совсем остановится. Вдруг блеснул свет, и Том стрелой пронесся мимо.

– Беги! – крикнул он. – Беги, если жизнь тебе дорога!

Повторять этого не пришлось, довольно было и одного раза. Гек пустился бежать во весь дух, не дожидаясь повторения. Мальчики не останавливались, пока не добежали до навеса возле старой бойни на другом конце города. Как только они влетели под навес, разразилась гроза и хлынул проливной дождь. Том, едва переводя дыхание, сказал:

– Гек, вот было страшно! Стал я пробовать ключи, тихонько, как можно тише; попробовал два, а наделал такого шуму, что я даже дышать не мог, так испугался. А в замке они все равно не поворачивались. Я уж и сам не знал, что делаю, дернул за ручку, а дверь и отворилась! Она и заперта-то не была! Я шмыг туда, снял с фонаря полотенце и…

– Ну и что? Что ты увидел, Том?

– Гек, я чуть не наступил на руку индейцу Джо!

– Быть не может!

– Да! Лежит на полу и спит как убитый, раскинув руки и все с тем же пластырем на глазу.

– Господи! Что же ты сделал? Он проснулся?

– Нет, не пошевелился даже. Пьян, наверно. Я подхватил полотенце, да бегом.

– Ну, я бы и думать забыл про полотенце.

– Да, как бы не так! Мне здорово влетит от тети Полли, если я его потеряю.

– Слушай, Том, а сундук ты видел?

– Гек, я даже глядеть не стал. Сундука я не видел, и креста не видел. Ничего я не видел, кроме бутылки и жестяной кружки на полу рядом с индейцем Джо; а еще я видел в комнате два бочонка и много бутылок. Так что видишь теперь, почему там нечисто?

– Ну, почему?

– А виски держат, вот это и значит нечисто! Может, и во всех трактирах Общества трезвости есть такие комнаты, где виски держат, как ты думаешь?

– Пожалуй, что так. Ну кто бы мог подумать? А знаешь, Том, сейчас самое подходящее время украсть сундук, если индеец Джо валяется пьяный!

– Да, как же! Попробуй поди!

Гек вздрогнул.

– Ой нет, тогда не надо.

– И я тоже думаю, что не надо. Одна бутылка рядом с индейцем Джо – этого мало. Было бы три, тогда другое дело, я бы попробовал.

Они долго молчали и думали, и наконец Том сказал:

– Слушай, Гек, давай больше не будем пробовать, пока не узнаем наверно, что индеец Джо ушел. Уж очень страшно. А если мы будем стеречь каждую ночь, то, конечно, увидим когда-нибудь, как он уходит, и мигом выхватим сундук.

– Ну что ж. Я буду стеречь нынче ночью и каждую ночь потом уже буду стеречь, если ты сделаешь все остальное.

– Хорошо, сделаю. Тебе только придется пробежать один квартал по Гупер-стрит и мяукнуть, а если я сплю, то ты брось горсть песку в окно, и я проснусь.

– Ладно, так и сделаю!

– Ну вот что, Гек, гроза прошла, я иду домой. Часа через два и светать начнет. А ты ступай туда, постереги пока что.

– Сказал, что буду стеречь, значит, буду. Хоть целый год проторчу на улице. Днем буду спать, а ночью стеречь.

– Вот и ладно. А где же ты будешь спать?

– На сеновале у Бена Роджерса. Он меня пускает, и дядя Джек, негр, что у них работает, – тоже. Я таскаю воду, когда ему надо, а он мне дает чего-нибудь поесть, когда попрошу, если найдется лишний кусок. Он очень хороший негр. И меня любит за то, что я не деру нос перед неграми. Иной раз даже обедаю с ним вместе. Только ты никому не говори. Мало ли чего не сделаешь с голоду, когда в другое время и думать про это не захотел бы.

– Ну, если ты мне не понадобишься днем, спи на здоровье. Зря будить не стану. А если ты ночью заметишь что-нибудь такое, беги прямо ко мне и мяукай.

В то время только что входило в моду водолечение, и удрученное состояние Тома подвернулось как раз кстати. Тетка поднимала его с постели чуть свет, уводила в дровяной сарай, окатывала целым ливнем холодной воды и растирала полотенцем, жестким, как скребница; потом обвертывала его мокрой простыней и укрывала одеялами, чтобы довести его до седьмого пота, и несчастный потел так, что, по его собственному выражению, «у него все желтые пятна души выступали наружу сквозь поры».

Несмотря на все это, мальчик бледнел и хирел, и вид у него был очень печальный. Тетка присоединила к прежнему лечению горячие ванны, «сидячие» ванны, души и обливания. Но мальчик оставался унылым, как погребальные дроги. Чтобы помочь воде, тетка стала кормить его жидкой овсянкой и облепила нарывными пластырями. Кроме того, она ежедневно наполняла его, словно кувшин, всевозможными шарлатанскими снадобьями.

Понемногу Том стал вполне равнодушен ко всем пыткам. Это равнодушие вселило в сердце старухи тревогу. Необходимо было во что бы то ни стало вывести Тома из такого бесчувствия. Как раз в это время она впервые услыхала о новом лекарстве, «болеутолителе», и тотчас же выписала это лекарство в огромном количестве. Отведала его и обрадовалась: то был настоящий огонь в жидком виде. Оно бросила водолечение, отказалась от всяких лекарств и возложила все надежды на новое снадобье. Она дала Тому выпить полную чайную ложку и с замиранием сердца стала ждать результатов. Тревога ее моментально прошла и душа успокоилась, ибо «равнодушие» Тома, несомненно, в одну секунду исчезло. Если бы она посадила его на горячие угли, он не мог бы стать более оживленным и пылким.

Том почувствовал, что пора на самом деле проснуться от спячки. Такая жизнь вполне соответствовала его горестному настроению, но в ней было слишком много разнообразия я слишком мало пищи для души. Он стал придумывать всевозможные способы избавиться от этого бедствия и наконец напал на мысль притвориться, будто «болеутолитель» пришелся ему по вкусу: он стал так часто просить новую порцию снадобья, что тетке это надоело, и она сказала, чтоб он сам принимал его, когда вздумается, а ее оставил в покое. Будь это Сид, к ее радости не примешивалось бы никакой тревоги, но, так как дело касалось Тома, она стала потихоньку наблюдать за бутылкой. Лекарства действительно становилось все меньше, но ей и в голову не приходило, что Том лечит на себя, а щель в полу гостиной.

Однажды, когда он лечил таким образом щель, к нему подошел теткин рыжий кот, замурлыкал и, жадно поглядывая на чайную ложку, попросил, чтобы ему дали попробовать.

Ой, Питер, не проси, если тебе не хочется!

Питер дал понять, что ему хочется.

Смотри не ошибись… пожалеешь…

Питер выразил уверенность, что ошибки здесь нет никакой.

Ну, если ты просишь, я дам, я не жадный, но только смотри: не понравится - пеняй на себя.

Питер согласился на эти условия. Том раскрыл ему рот и влил туда ложку «болеутолителя». Питер подскочил вверх на два ярда, затем издал воинственный клич и заметался кругами по комнате, налетая на мебель, опрокидывая цветочные горшки и поднимая страшный кавардак. Затем он встал на задние лапы и заплясал на полу в припадке безумной радости, закинув голову и вопя на весь дом о своем безмятежном блаженстве. Затем он опять заметался по комнате, неся на своем пути разрушение и хаос. Тетя Полли вошла как раз в ту минуту, когда он, перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, исполнил свой заключительный номер: крикнул во все горло «ура» и выскочил в окно, увлекая за собой остальные горшки. Старая леди окаменела от изумления, оглядывая комнату поверх очков, а Том катался по полу, изнемогая от смеха.

Что такое с нашим котом?

Не знаю, тетя, - едва мог пролепетать Том.

В жизни своей не видала подобных чудес! С чего это он так ошалел?

Право же, не знаю, тетя Полли. Кошки всегда кувыркаются, когда у них какая-нибудь радость.

Да, "м. То есть я так думаю.

Ты так думаешь?

Старушка нагнулась. Том с интересом и тревогой следил за ее движениями, по слишком поздно догадался, к чему она клонит. Из-под полога кровати торчала улика - чайная ложка. Тетя Полли вытащила ее оттуда и потрясла над его головой. Том вздрогнул и опустил глаза. Тетя Полли подняла его с полу за обычную рукоятку - за ухо - и больно стукнула по голове наперстком.

Ну, сэр, извольте объяснить, за что вы так мучаете бессловесную тварь?

Я дал ему лекарство из жалости… потому что у него нет тетки.

Нет тетки! Что за вздор ты городишь, глупец! При чем здесь тетка?

Как - при чем! Будь у него тетка, она выжгла бы ему все потроха, припекла бы ему все кишки без пощады… Она не поглядела бы, что он кот, а не мальчик!..

Тетя Полли ощутила угрызения совести. Ее лечение представилось ей в новом свете: то, что было жестокостью по отношению к коту, могло быть жестокостью и по отношению к ребенку. Сердце ее стало смягчаться, и она устыдилась. Слезы выступили у нее на глазах, и, положив руку на голову Тома, она мягко сказала:

Я ведь старалась для твоей же пользы, Том. И это принесло тебе пользу.

Том серьезно посмотрел ей в лицо. Только углы его рта вздрагивали еле заметной усмешкой.

Я знаю, тетя, что вы желали мне добра, да и я Питеру тоже. Это принесло нему пользу. Я никогда еще не видывал, чтобы он так лихо танцевал…

Ну, будет, будет, Том, не раздражай меня снова. Веди себя хорошенько, будь умницей… и больше тебе не будет лекарств.

Том пришел в школу до начала урока. Все заметили, что такие необычайные случаи повторяются за последнее время каждый день. И сегодня, как всегда в эти дни, вместо того чтобы играть с товарищами, мальчик околачивался на школьном дворе, у ворот. Отказываясь от игр, он объяснял, что ему нездоровится, и вид у него действительно был очень болезненный. Он притворялся, что смотрит по сторонам, но на самом деле все время смотрел на дорогу. Как только вдали показался Джефф Тэчер, Том просиял, но через минуту лицо его сделалось снова печальным. Когда Джефф вошел в ворота, Том подбежал к нему, всячески стараясь навести его на разговор о Бекки, но тот был туповат и не понял его намеков. Том все ждал и ждал, проникаясь надеждой всякий раз, как вдали показывалось развевающееся платьице, и всем сердцем ненавидел ту, кому принадлежало оно, как только убеждался, что она не Бекки. Наконец платьица перестали показываться, и Том окончательно приуныл. Грустный и задумчивый, он вошел в пустой класс и уселся на свое место - страдать. В это время у ворот мелькнуло еще одно платье, и у Тома екнуло сердце. Миг - и он уже был во дворе, неистовствуя, как индеец: он кричал, хохотал, гонялся за мальчишками, прыгал через забор с опасностью для жизни, кувыркался, ходил на голове - словом, совершал всевозможные геройские подвиги, все время при этом поглядывая в сторону Бекки - смотрит ли она? Но она, казалось, не обращала на все это никакого внимания и ни разу не посмотрела в его сторону. Неужели она не замечает его? Он стал совершать свои подвиги поближе к ней. Он носился вокруг нее с боевыми криками, сорвал с кого-то кепку и забросил ее на крышу, врезался в толпу мальчишек, расшвырял их о разные стороны, растянулся на земле перед самым носом у Бекки и чуть не сбил ее с ног. Она отвернулась, вздернула нос и сказала:

Пф! Некоторые воображают, что они интереснее всех… и всегда петушатся…

Щеки у Тома вспыхнули. Он поднялся с земли и, понурый, раздавленный, медленно побрел прочь.

Глава XIII

ШАЙКА ПИРАТОВ ПОДНИМАЕТ ПАРУСА

Том принял твердое, бесповоротное решение. В душе у него был мрак безнадежности. Он говорил себе, что он одинок, всеми покинут, что никто в мире не любит его. Потом, когда люди узнают, до чего они довели его, может быть, они раскаются и пожалеют о нем. Он старался быть хорошим и делать добро, но ему не хотели помочь. Если уж им надо непременно избавиться от него - что ж, он уйдет, и пусть бранят его сколько хотят. Сделайте одолжение, браните! Разве одинокий, всеми брошенный мальчик имеет какое-нибудь право роптать? Он не хотел, но приходится. Они сами вынудили его стать на путь преступлений. Иного выбора у него нет.

Зато никто во всем городке не веселился в этот тихий субботний вечер. Семейство тети Полли и все Гарперы облачились в траур, заливаясь слезами неутешного горя. В городе стояла необычайная тишина, хотя, сказать по правде, в нем и всегда было довольно тихо. Горожане занимались своими делами с каким-то рассеянным видом и почти не разговаривали между собой, зато очень часто вздыхали. Для детей субботний отдых оказался тяжким бременем. Им совсем не хотелось играть и веселиться, и мало-помалу всякие игры были брошены.

К концу дня Бекки Тэтчер забрела на опустевший школьный двор, не зная, куда деваться от тоски. Но там не нашлось ничего такого, что могло бы ее утешить. Она стала разговаривать сама с собой:

– Ах, если б у меня была теперь хоть та медная шишечка! Но у меня ничего не осталось на память о нем! – И она проглотила подступившие слезы.

Потом, остановившись, она сказала себе:

– Это было как раз вот здесь. Если бы все повторилось снова, я бы этого не сказала, ни за что на свете не сказала бы. Но его уже нет; я никогда, никогда, никогда больше его не увижу.

Эта мысль окончательно расстроила Бекки, и она побрела прочь, заливаясь горючими слезами. Потом подошла кучка мальчиков и девочек – товарищей Тома и Джо; они остановились у забора и стали глядеть во двор, разговаривая благоговейным шепотом насчет того, где они в последний раз видели Тома, и как он тогда сделал то-то и то-то, и как Джо сказал такие-то и такие-то слова (по-видимому, ничего не значившие, но предвещавшие беду, как все теперь понимали), – и каждый из говоривших показывал то самое место, где стояли тогда погибшие, прибавляя что-нибудь вроде: а я стоял вот тут, как раз где сейчас стою, а он совсем рядом – где ты стоишь, а он улыбнулся вот так, и у меня мурашки по спине вдруг побежали – до того страшно стало, а я тогда, конечно, не понял, к чему бы это, зато теперь понимаю!

Потом заспорили насчет того, кто последний видел мальчиков живыми, и многие претендовали на это печальное отличие и давали показания, более или менее опровергаемые свидетелями; и когда было окончательно установлено, кто последним видел погибших и говорил с ними, то эти счастливчики сразу почувствовали себя возведенными в высокий сан, а все остальные глазели на них и завидовали. Один бедняга, который не мог похвастаться ничем другим, сказал, явно гордясь таким воспоминанием:

– А меня Том Сойер здорово поколотил один раз!

Но эта претензия прославиться не имела никакого успеха. Почти каждый из мальчиков мог сказать про себя то же самое, так что это отличие ничего не стоило. Дети пошли дальше, благоговейно обмениваясь воспоминаниями о погибших героях.

На следующее утро, когда занятия в воскресной школе окончились, зазвонил колокол, но не так весело, как обычно, а мерно и уныло. Воскресенье выдалось очень тихое, и печальный звук колокола очень подходил к настроению тихой грусти, разлитой в природе. Горожане начали собираться к церкви, задерживаясь на минутку на паперти, чтобы побеседовать шепотом о печальном событии. Но в самой церкви никто не шептался; тишину нарушало только шуршание траурных платьев, когда женщины пробирались к своим местам. Никто не мог припомнить, чтобы маленькая церковь была когда-нибудь так полна. Наступила наконец полная ожидания напряженная тишина, и тут вошла тетя Полли с Сидом и Мэри, а за ними семейство Гарперов в глубоком трауре; и все прихожане, даже сам старенький проповедник, почтительно поднялись им навстречу и стояли все время, пока родственники погибших не заняли места на передней скамье. Снова наступила проникновенная тишина, прерываемая время от времени глухими рыданиями, а потом пастор начал читать молитву, простирая вперед руки. Пропели трогательный гимн, за которым последовал текст: «Я есмь Воскресение и Жизнь».

Затем началась проповедь, и пастор изобразил такими красками достоинства, привлекательные манеры и редкие дарования погибших, что каждый из прихожан, созерцая их портреты, ощутил угрызения совести при воспоминании о том, что всегда был несправедлив к бедным мальчикам и всегда видел в них одни только пороки и недостатки. Проповедник рассказал, кроме того, несколько трогательных случаев из жизни покойных, которые рисовали их кроткие, благородные характеры с самой лучшей стороны, и тут все увидели, какие это были замечательные, достойные восхищения поступки, и с прискорбием душевным припомнили, что в то время эти поступки всем казались просто возмутительным озорством, заслуживающим хорошего ремня. Прихожане проявляли все больше и больше волнения, по мере того как длился трогательный рассказ, и наконец вся паства не выдержала и присоединилась горько рыдающим хором к плачущим родственникам, и даже сам проповедник был не в силах сдержать своих чувств и прослезился на кафедре.

На хорах послышался какой-то шум, но никто не обратил на это внимания; минутой позже скрипнула входная дверь; проповедник отнял платок от мокрых глаз и словно окаменел! Сначала одна пара глаз, потом другая последовала за взглядом проповедника, и вдруг чуть не все прихожане разом поднялись со своих мест, глядя в остолбенении на трех утопленников, шествовавших по проходу: Том шел впереди, за ним Джо, а сзади всех, видимо робея, плелся оборванец Гек, весь в лохмотьях. Они прятались на пустых хорах, слушая надгробную проповедь о самих себе!

Тетя Полли, Мэри и все Гарперы бросились обнимать своих спасенных и чуть не задушили их поцелуями, воссылая благодарение богу, а бедный Гек стоял совсем растерявшись и чувствовал себя очень неловко, не зная, что делать и куда деваться от неприязненных взглядов. Он нерешительно двинулся к дверям, намереваясь улизнуть, но Том схватил его за руку и сказал:

– Тетя Полли, это нехорошо. Надо, чтобы и Геку кто-нибудь обрадовался.

– Ну, само собой разумеется. Я-то ему рада, бедному сиротке!

И если от чего-нибудь Гек мог сконфузиться еще сильнее, чем до сих пор, то единственно от ласкового внимания тети Полли, которое она начала ему расточать.

– Восхвалим господа, подателя всех благ. Пойте! И пойте от всей души!

И все прихожане запели. Торжественно звучал старинный хорал, сотрясая своды церкви, а пират Том Сойер, оглядываясь на завидовавших ему юнцов, не мог не сознаться самому себе, что это лучшая минута его жизни.

Выходя толпой из церкви, обманутые прихожане говорили друг другу, что согласились бы, чтобы их провели еще раз, лишь бы опять услышать такое прочувствованное пение старого благодарственного гимна.

Том получил столько подзатыльников и поцелуев за этот день, смотря по настроению тети Полли, сколько прежде не получал за целый год; он и сам бы не мог сказать, в чем больше выражалась любовь к нему и благодарность богу – в подзатыльниках или в поцелуях.