Персидская поэзия. Персидская поэзия как ключ к культуре ирана

Песни Шираза

(Персидская народная поэзия в переводах А.Ревича)

"...За блеск газельных глаз я жизнь отдам и честь"

Шираз - это самое сердце Ирана. Почти тысячу километров надо проехать
на юг от столицы, чтобы попасть в этот уютный город, воспетый в стихах и
легендах. На полпути к нему еще встретится Исфаган с неповторимыми голубыми
и кремовыми куполами мечетей, качающимися минаретами, со множеством
мастерских-магазинов чеканки по металлу.

Час пути по извилистой горной дороге - и за небольшим перевалом
взору открывается Шираз, который иранцы с древних времен называют городом
роз и соловьев. Роз действительно много, они наполняют ароматом центральную
улицу и окраины, где в цветах утопают гробницы великих средневековых поэтов
Саади и Хафиза. А соловьев в Ширазе уже не услышишь, разве только в
университетском парке или в знаменитой померанцевой роще. Да и о пернатых ли
говорят иранцы? Ведь для них соловьи - это поэты и народные певцы, создатели
поэтического фольклора. Впрочем, неверно было бы думать, что за пределами
Шираза или, скажем, всей провинции Фарс люди живут без песен. На рисовых
полях Гиляна, в горах Хорасана, в степях центральной части страны в любое
время года можно услышать, как пастух или одинокий путник на ослике изливает
в песне тоску, а вокруг него - ни души... Но в Фарсе, откуда пошло название
всей страны - Парс (Персия), народные традиции сильнее, фольклор
разнообразнее и голоса певцов, по-видимому, звонче. Не случайно поэтому
именно здесь песен записано больше, чем в других краях этой большой страны

Народная поэзия Ирана веками развивалась в тесной взаимосвязи с
классической литературой. Порой не только читатель, но и исследователь не
может точно сказать, какие элементы пришли в письменную поэзию из фольклора
и какие, наоборот, из поэзии попали в фольклор. И в фольклоре и в литературе
мы встречаем имена и образы Фархада, Лейлы, Меджнуна, Юсефа и других;
сюжеты народных четверостиший пришли к Омару Хайяму и, по-новому им
осмысленные, обогатили фольклор.

Персидско-таджикская литература - это огромное духовное богатство,
которое было по достоинству оценено классиками западноевропейской и русской
литературы. Не случайно дань глубокого уважения ей отдал Гете, который под
влиянием ее написал свой знаменитый "Западно-восточный диван" и заслуги
некоторых иранских поэтов в развитии мировой литературы, может быть и
незаслуженно, ставил выше своих. И А. Пушкину, как известно, были "Гафиза и
Саади... знакомы имена". И не только имена. Пушкин хорошо знал и ценил их
творчество. Духом Востока, образностью персидской литературы проникнуты
многие его произведения.
Классическую поэзию Ирана серьезно изучал Л. Толстой. Особенно
нравились ему рассказы и изречения Саади на моральные темы. Некоторые из них
он использовал при составлении своих "Русских книг для чтения".
Увлечение Хафизом надолго завладело А. Фетом, который оставил
прекрасные переложения его газелей. Наконец, "Персидские мотивы" С. Есенина
по своему духу и лиризму связаны с хафизианой, хотя называет поэт имена
Фирдоуси, Хайяма и Саади.
Высокая художественность персидско-таджикской литературы во многом
объясняется ее богатыми источниками. Среди них можно назвать письменную
древнеперсидскую литературу, так называемую шуубитскую поэзию, созданную
поэтами-иранцами на арабском языке в VIII-IX веках, и, конечно, устное
творчество, широко распространенное среди народов, живших на территории
иранских государств с древних времен.

Знакомство с фольклором Ирана показало , что самой
распространенной его поэтической формой является добейти (четверостишие) .
Русский ученый А. А. Ромаскевич, впоследствии профессор Ленинградского
университета, во время своих поездок по южному Ирану сумел записать
четыреста четверостиший, переводы которых вместе с персидским текстом и
транскрипцией были опубликованы. Ученый считал, что происхождение этой
поэтической формы восходит к далекому домусульманскому прошлому. В самом
деле, в "Авесте" - священной книге зороастрийцев {Зороастрийцы, или
огнепоклонники - исповедники зороастризма, древней религии Ирана до VII в.
Основателем ее был Зороастр (Заратуштра).} - часть стихов состояла (по
Ромаскевичу) из ряда четырехстрочных строф, причем каждая строка (стих)
содержала в себе одиннадцать слогов . Такова же поэтика и народных
четверостиший.

Добейти можно отнести к лирическому роду поэзии . Четверостишия эти не
только излагают факт или событие, но выражают и отношение к нему, дают
оценку. Исполнители их, чаще всего безвестные певцы, пели о любви, о красоте
возлюбленной, о радости свидания с ней, о страданиях от неразделенной любви,
о неисполнившихся желаниях, о верности и, наоборот, о неверности любимой.
Главные герои любовных песен - молодые люди, юноши и девушки. Их мысли,
чувства и переживания - вот основное содержание песен-четверостиший. Вместе
с тем народные четверостишия в полной мере насыщены бытовым материалом, в
них отчетливо слышны разнообразные жизненные обстоятельства, грустные
мотивы, обусловившие их возникновение.

Добейти не декламируются, а поются. При пении же исполнитель имеет большую
возможность свободно обращаться с поэтическим размером. В одиннадцатисложном
добейти третья строка, как правило, содержит не одиннадцать, а тринадцать
слогов. А иногда, хотя и редко, встречаются более длинные стихи или совсем
короткие, в семь слогов. То, что народные четверостишия не укладываются в
рамки аруза, по-видимому, и является одной из причин, по которой иранцы
никогда не называют их "робаи" {Робаи - в арабоязычной, персоязычной и
тюркоязычной поэзии четверостишие, как правило, философского содержания,
написанное по законам аруза. Распространенная форма стихотворения, имеющего
своего автора.}, хотя они с робаи имеют много других общих признаков. Прежде
всего, четверостишия, как и робаи, вполне самостоятельные произведения,
содержащие законченную мысль. Даже в тех случаях, когда иранские
фольклористы пытаются из отдельных четверостишии составить своего рода песню
на определенную тему и озаглавливают их "Одиночество", "Верность",
"Разлука", "Чужбина", каждое четверостишие такой песни продолжает жить своей
жизнью, остается самостоятельным и независимым от соседних.

Слагатели песен персонифицируют явления природы , растения, животных,
обращаются с ними как с разумными существами. Сам певец или его лирический
герой уподобляет себя или ту, к которой он обращается, предметам живой или
даже неживой природы: "я - рыба", "я - белая птица", "я - фисташковое
дерево", "мы - зерна в одном гранате", "мы два сросшихся кипариса", "ты -
маленькая голубка, а я сокол", "если ты - жемчуг, то я - янтарь", "если ты -
серебро, то я - золото". В персидской народной поэзии эти олицетворения и
уподобления обретают неповторимую красоту и образность.

Весь комплекс взаимоотношений человека и природы был глубоко и на
высоком поэтическом уровне разработан Омаром Хайямом и нашел блестящее
художественное воплощение в его робаятах.

Читатель может познакомиться со всем многообразием иранской народной поэзии. В этом ему
помогут выразительные переводы Александра Ревича, убедительно передающие
глубину и особенности фольклора, его образность, лирическую тональность,
простоту и в то же время богатство персидского языка, каким пользуются
иранцы за пределами письменной литературы.

А. Шойтов

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ - ДОБЕЙТИ

О девушка! Тебя могу сравнить с луной,
Как буковка "алеф", изящен стан прямой,
Могу тебя назвать шахиней всех красавиц
За родинку твою над нежною губой.

Веришь не веришь, ты сердце мое унесла,
Всем ты взяла, я влюблен в эти очи хмельные …
Черноглазка, бросаешь мне взгляды не ты ли?
Унесла мое сердце и рада не ты ли?

Боже, что же мне делать с душой одержимой моей?
Позабыла покой, рвется вслед за любимой моей,
Не нужны ей другие цветы, аромат их волшебный,
Только к розе стремится, ни с чем не сравнимой, моей.

Тебе я розу подарил, ты аромат вдохни,
Спрячь эту розу на груди, под шалью сохрани,
Пойдешь тропинкою степной, не будешь одинока,
Беседуй с розой, только шаль немного распахни.

Уста я твои узнаю и за тыщу шагов,
Уста твои манят меня, словно сладость плодов,
Уста твои - это Кааба, а сам я паломник
И за ночь сто раз приложиться к святыне готов.

...Луна ты иль звезда, увы, не знаю сам,
Но с помощью Творца моей ты скоро станешь,
Хоть на небо взойди, тебя найду и там.

Благословен восход и пробужденья миг
В объятиях твоих, о, как тот миг велик!
На ложе сяду я, покров твой поцелую
И лепестками роз осыплю нежный лик.

Взгляни, подруга, полночь настает,
На ветке соловей хмельной поет,
Он тайну сердца поверяет розе,
Никто их и водой не разольет.

Заброшу я аркан, пройду к тебе, как джинн,
За полог пронырну, залезу в паланкин,
Пускай хоть сотня львов тебя оберегает,
Но я твой поцелуй сорву хотя б один.

Сидеть бы мне с тобой бок о бок за столом
И волосы твои чесать бы гребешком,
Я волей неба стал богаче Сулеймана
В тот день, когда привел тебя в мой отчий дом.

Жизнь отдам за пунцовые губы твои,
Нет на свете безумнее нашей любви,
От любви захмелел я, лишился рассудка,
А погибну - виновной себя назови.

Подружке нужен муж-богач, она глядит вполглаза,
Ее ушам недостает сережек из алмаза,
Меня не станет обнимать, ей ни к чему бедняк,
Ей снится сказочный жених из города Шираза.

Я встретил черноокую у ивы,
Лишь гурии и пери так красивы,
Глаза - как две звезды, а лик таков,
Что вмиг померкнет месяц горделивый.

Приветствую тебя, о зернышко граната,
Жизнь за тебя отдам, ты мне дороже брата,
Из сотни одного я выбрала тебя,
Не предавай меня, храни мне верность свято.

О черноокая моя, ты кормишь малыша,
На миг от люльки оторвись, ах, как ты хороша!
Коль хочешь ты, чтоб твой малыш до лет преклонных дожил,
Пусти меня в свою постель хоть раз, моя душа!

Гляжу на шелк твоей чадры - спирает дух в груди,
Гляжу на красоту шальвар - постой, не уходи!
Какой-то пришлый богатей увел мою подругу,
Неужто ты еще живой, мой бедный друг Мехди?

Чадру моей милой Нисы, нечестивец, порвал он,
Обидою сердце мое поразил наповал он.
Топор мне скорее! Я всю их семью изрублю!
Чадру моей милой порвав, смерть свою отыскал он.

Подруга нежная, сродни луне, пришла,
В шелках и бархате она ко мне пришла,
Я так хотел хотя б во сне ее увидеть,
Она же наяву, а не во сне пришла.

Душа моя, приди, с тобой навек я слит,
Приди скорей в мой дом, он без тебя скорбит,
Приди скорей в мой дом, приди в мои объятья,
Ну что стыдишься ты? Теперь какой уж стыд?

Ты там, я здесь, и на душе смятенье и тревога,
Терпенья много у тебя, а у меня немного.
Я за терпение твое и жизнь отдать могу,
Мне впору голубем летать у твоего порога.

Давай помиримся, забудем обо всем,
Давай, как брат с сестрой, усядемся вдвоем,
Ведь жизнь так коротка и так судьба превратна,
Еще - не дай господь! - в разлуке мы умрем.

Так лоб трещит, что меркнет свет, кому же я поплачусь?
Покроет щеки желтый цвет, кому же я поплачусь?
О, если б мог я положить лоб на колени милой!
Но лоб трещит, а милой нет, кому же я поплачусь?

Проснись до зари, благовоньями кудри омой,
А черные очи подмажь синеватой сурьмой,
И если желаешь приятное сделать Аллаху,
Меня не забудь, в лучшем виде явись предо мной.

Ты стройна, моя нежная, свет моих глаз,
Ты мой сахар египетский, чистый алмаз,
Посиди, посиди со мной рядом, подруга,
Ты украла мой сон, мне б уснуть хоть на час.

Заверну в твой переулок, постучусь в твой дом,
Кликну: "Выгляни скорее, жду я за углом".
Если скажут мне соседи: "Спит твоя подруга", -
Над тобой кружиться стану белым голубком.

Мой двоюродный брат, мой укропный цветок,
Что же вечером ты не придешь на порог?
Если я тебе молвлю недоброе слово,
Можешь в грудь, не колеблясь, всадить мне клинок.

Ты как цветок, когда из цветника идешь,
Как сахар ты, когда от тростника идешь,
Но для меня ты всех прекрасней и тогда,
Когда с базара ты, слегка устав, идешь.

Сердцу в чужие силки не попасть,
В нем лишь к тебе негасимая страсть,
Ты же затем мое сердце терзаешь,
Чтобы его не хотели украсть.

Во-первых, я люблю кушак твой и халат,
А во-вторых, тебя - от головы до пят.
А в-третьих, я люблю сидеть с тобою рядом,
А прежнюю любовь давай отправим в ад.

Подруга прежняя моя, где ты теперь?
Душе добавила ты горечи потерь.
О, если бы я знал, что будешь ты моею,
Дворец из золота построил бы, поверь.

Изведал я немало бед из-за тебя,
Душа моя отвергла свет из-за тебя,
Ты так позорила меня и унижала,
Весь мой позор, - тут спору нет, - из-за тебя.

К тебе я, стройная моя, примчался,
На щечке родинку любя, примчался,
Слыхал, что хочешь родинку продать,
Ведь можно опоздать, и я примчался.

Любимая, во мне обида и укор,
Я прикипел к тебе душою с давних пор,
Пусть посулит судьба мне лучших сто красавиц,
Все будет влечь меня твой чародейный взор.

Любимая забилась в уголок,
Как исцелить меня, ей невдомек.
Лекарствами больных врачует лекарь,
Свидание идет влюбленным впрок.

На плоскую крышу подруга идет моя,
Меня вдалеке любовь узнает моя,
Я вижу ее, я чувствую, боже правый,
Беседу с ее душою ведет моя.

Ты - как цветок, дай запах твой вдохнуть,
Дай мне вдохнуть, приди ко мне на грудь,
У сердца есть всего одно желанье:
Прошу тебя, моей женою будь.

Ни пред кем не открою души в чужедальном краю:
Ну кого я там встречу, кто понял бы душу мою?
Друг один у меня сокровенный - замочек на сердце,
Ключ давно я запрятал, его никому не даю.

Прекрасна ты, мой свет, как серна на скале,
О, станом тонкая, ты куришь наргиле.
Бессонные глаза совсем ты сна лишила,
Так обними ж меня, раз держишь в кабале.

На проклятую жизнь я махнул бы рукой,
Но нельзя, дорогая, расстаться с тобой,
Мое сердце с любимой, как быть мне - не знаю,
Как же в путь мне пойти без моей дорогой.

От женщины всегда измены ждем,
Коварства тьма в созданье неземном,
Она нам спутница на полдороги,
А так всю жизнь идет своим путем.

Дорогая моя, дорогая, совсем я зачах,
Погляди мне в глаза, ведь они утопают в слезах,
Если ты, дорогая моя, не придешь к изголовью,
Мне с постели злосчастной не встать, в том свидетель Аллах.

- О высокая, о сладкоустая, ты из Кермана,
Что возьмешь ты за два поцелуя, скажи без обмана?
- Стоит мой поцелуй, сколько весь Самарканд с Бухарой,
Вот цена поцелуя, а ты что решил: полтумана?

Хусейн сказал: букетом роз был я,
Привязан к дорогой всерьез был я,
О клятвы женщин! Так и не пришла,
Когда больной, один, как пес, был я.

Дева, ты в белой чадре кандагарской мила,
Веришь не веришь, ты сердце мое унесла,
Всем ты взяла, я влюблен в эти очи хмельные,
В эту хрустальную шею и мрамор чела.

Я хочу вкруг тебя совершать, как планета, свой путь,
Быть сурьмой вкруг прекрасных очей, подведенных чуть-чуть,
Пусть моя голова меж грудей твоих пуговкой ляжет,
Я хочу обвивать, словно уж, твою нежную грудь.

Сам на себя взгляни, мой милый голубок,
На голову себе горстями сыпь песок,
Уж если за меня калым платить не можешь,
Мужскую шапку скинь и нацепи платок.

Мне от милой привет, две гвоздики прислала она,
Чтобы сердцу покой подарить и терпенье сполна.
Аи, моя ненаглядная! Сделала доброе дело!
Мало ей, что стройна, высока, так еще и умна!

Розу возьми у любимой и запах вдохни,
В кудри свои эту розу скорее воткни,
Если в кудрях твоих роза не будет держаться,
Между бровей положи и шнурком затяни.

У каждой скважины в зурне - свой звук, собратья,
Свое лекарство есть на всяк недуг, собратья,
Моя любимая убить готова друга,
Но с божьей помощью спасется друг, собратья.

Быть жертвой мне твоих сурьмой черненных глаз,
Ты не сдержала клятв, в былом связавших нас.
Как смотришь ты в глаза? Неужто же не стыдно?
Быть может, ты в стране неверных родилась?

Ай, черноглазая, мне строишь глазки ты?
Похитив разум мой, болтаешь сказки ты.
Похитив разум мой, ты ловко улизнула,
Зачем же предаешь любовь огласке ты?

Красавица моя, хочу тебе сказать,
Что сердце ты к себе сумела привязать.
Пусть будет у меня сто писаных красавиц,
К твоим хмельным глазам я устремлюсь опять.

Высокая, стройная, дух твой, толкуют, не слаб,
На вертел меня насадила ты, словно кебаб,
На вертел меня насадила, смотри не обугли,
Надежду на милость Аллаха питает твой раб.

Девчонка, Аллаха дразнить не годится,
Зачем ты свои распустила косицы?
Еще не сменила молочных зубов,
А вольную птицу загнала в темницу.

Ай, что за лик и стан! Что за волшебный вид!
Ты - смерть влюбленному, ты потеряла стыд!
Зачем ты сердце мне арканом захлестнула?
Видать, и Страшный суд тебя не устрашит.

Любимая моя ворчит сегодня,
Уж очень взгляд ее сердит сегодня.
Тот, кто ее со мною примирит,
Святое дело совершит сегодня.

Я принял розу из любимых рук,
Понюхав розу, обезумел вдруг,
Целую розу, к векам прижимаю,
Ведь принял дар я из любимых рук.

Скажу без колебаний, мусульмане,
О милой, об одном ее изъяне,
В ней нет изъянов, только неверна,
Об этом я скажу без колебаний.

Надежда на женские клятвы - беда,
Для ног не послужит опорой вода.
Молочные струи веревкой не свяжешь,
Из труса не выйдет герой никогда.

Пусть пред нами красавица, дочь богдыхана,
Ослепительна, сладостна, благоуханна,
Все равно нет доверия женским словам,
Ибо женщина - это орудье шайтана.

Ты станешь пшеницей, я стану жнецом,
Ты станешь газелью, я стану ловцом,
А если ты сядешь голубкой на крышу,
Крылом твоим стану, веселым гонцом.

Кто пережил любовь, тот смерти не боится,
Колодок и тюрьмы, поверьте, не боится,
Он как голодный волк, - ну что ему чабан?
Пускай овчарки злы, как черти, - не боится.

Чтоб лицо разукрасить, возьму-ка белил и румян,
Стариков разожжет и юнцов опьянит мой дурман,
Свои кудри в колечки завью, распущу свои косы,
Воздыхателей всех пусть изловят они, как аркан.

Братом твоим я тебя заклинаю, мой свет,
Очи хмельные свои не сурьми мне во вред,
Очи не надо сурьмить, без сурьмы ты сражаешь,
Словно кебаб, я тобою на вертел надет.

Белая птица, со мной ты жестка и горда,
Вдаль от меня улетела, не знаю куда,
Вдаль от меня улетела, на миг не подумав,
Что над возлюбленным другом нависнет беда.

Ты на крыше, рассыпаны розы у ног,
Я рассыпал бы золото, если бы мог,
Что там золото! Что серебро! - жалкий мусор!
Жизнь и душу тебе я принес, видит бог.

Пери, пери, ну что ж тебе жизнь не мила?
- В самый горестный день меня мать родила,
Молоком злополучья кормила, растила,
А взрастила - злодею навек отдала.

За селеньем Чардех солончак примыкает к пескам,
У возлюбленной перси подобны айвовым плодам,
Ты тринадцати лет, дорогая, со мной обручилась,
А в четырнадцать лет дай устами припасть мне к устам.

Тот прекрасен, в чьем сердце любовь глубока,
Он подобен Фархаду, в чьих дланях кирка,
Если будет, как лев, он могуч и отважен,
Он с Ширин своей встретится наверняка.

Между мной и тобою - сплошная стена,
Между мной и тобою - завистников тьма,
Сам приду я к тебе в поздний час или ранний,
Мне не нужен посыльный, нужна ты сама.

Как мулла, прочитал весь Коран ты, мой друг,
Можешь вылечить сердце от ран ты, мой друг,
Все мужские дела ты, как шейх, разбираешь,
А в моих настоящий чурбан ты, мой друг.

Ты, как ствол кипарисовый, станом пряма,
Твои очи орлиные сводят с ума,
Эти нежные губы и белые зубы -
Как ширазская лавка, где сладостей тьма.

Подружка, ты, словно кувшин, тонкогорла,
Ты в сердце вошла - и дыхание сперло,
Ты в сердце владычицей полной вошла,
Там корни пустила и ветви простерла.

Душа моя, сколько бы ты ни кричала,
Твое все равно разорву покрывало,
Затем чтоб короткий подол удлинить,
Чтоб ножка твоя никого не прельщала.

Я в квартал Баберша забреду, мой цветок,
С глаз твоих я чадру отведу, мой цветок,
Нет, пожалуй, не стану к чадре прикасаться,

Я по запаху сразу найду мой цветок.

Текст работы размещён без изображений и формул.
Полная версия работы доступна во вкладке "Файлы работы" в формате PDF

«Персидские мотивы», навеянные знакомством со средневековой персидской поэзией, воспоминаниями о Средней Азии и Кавказе, были написаны Есениным в последний год жизни, с осени 1924 года по август 1925 года.

В «Персидских мотивах» звучат те же, главные для поэта темы: любовь ко всему прекрасному в жизни, к родному краю. Поэт считал эти стихи лучшим из всего, что было им написано.

Свет вечерний шафранного края,

Тихо розы бегут по полям.

Спой мне песню, моя дорогая,

Ту, которую пел Хайям,

Тихо розы бегут по полям.

Омар Хайямбылкрупным ученым, астрономом, математиком, но мировую известность завоевал стихотворными миниатюрами.

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало:

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Любимые цвета Есенина - золотой и голубой, в них много личного для голубоглазого, золотоволосого поэта: сама Россия, с её пронзительно-голубым осенним небом и тяжелыми колосьями созревшего хлеба. Удивительно, но созданная воображением поэта Персия напоминает своими нежным шафранным цветом Родину.

Сергей Есенин:

Воздух прозрачный и синий,

Выйду в цветочные чащи.

Путник, в лазурь уходящий,

Ты не дойдешь до пустыни.

Воздух прозрачный и синий.

Шепот ли, шорох иль шелест

Нежность, как песни Саади.

Вмиг отразится во взгляде

Месяца желтая прелесть,

Нежная, как песни Саади.

Саади считал, что человеку нужно прожить две жизни: в одной искать, порой заблуждаться, снова искать, в другой проверять накопленный опыт. В его книгах смешана «сладость с горечью», вымысел с фактом. Поэт первым назвал термин «гуманизм».

Все племя адамово - тело одно,

Из праха единого сотворено,

Над горем людским ты не плакал вовек, -

Так скажут ли люди, что ты человек.

Прекрасно все в любви - несет ли нам

Страдания она или бальзам.

Влюбленный власть и царство ненавидит.

Он в бедности свою опору видит.

Он пьет страданий чистое вино,

Молчит, хоть горьким кажется оно.

В «Персидских мотивах» мы не найдём грубого натурализма в раскрытии темы любви. Персианка - воплощение нежности и чистоты. Стихи поэта говорят только о желании понять любимую, просто увидеть её.

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог.

У меня в руках довольны силы,

В волосах есть золото и медь.

У меня в руках довольно силы,

Но дверей не смог я отпереть.

Ключевое слово - «роза» - напоминание об ещё одном великом восточном поэте - Рудаки.Его называли «Адамом поэтов Персии». Он писал философские и любовные стихи, в них - открытие природы и человека.

К добру и миру тянется мудрец. Ты одинок средь сотни тысяч лиц.

К войне и распрям тянется глупец. Ты одинок без сотни тысяч лиц.

Пришла… «Кто? » - «Милая» - «Когда? » - «Предутренней зарей».

Спасаясь от врага… «Кто враг?» - «Ее отец родной»-

И дважды я поцеловал… «Кого?» - «Уста ее».

«Уста?»- «Нет»- «Что ж?». «Рубин» - «Какой?» - Багрово - огневой».

Один из главных мотивов цикла Сергея Есенина - тоска по родной земле. Любовь к России сильнее любви к стране-грёзе Персии.

Хороша ты, Персия, я знаю,

Розы, как светильники, горят.

И опять мне о далеком крае,

Свежестью упругой говорят.

Хороша ты, Персия, я знаю.

Персия! Тебя ль покидаю?

Навсегда ль с тобою расстаюсь

Из любви к родимому мне краю

Мне пора обратно ехать в Русь.

Рудаки

Мудрец, философ, искусный поэт, чье творчество стояло у истоков великой персидской поэзии. Большую часть жизни он был придворным поэтом в Бухаре при дворе Саманидов. Однако под конец жизни удача отвернулась от него, поэт был отлучен от двора, вернулся в родное селение, где доживал свой век бедным слепым старцем и непризнанным поэтом.

Усыпальница Рудаки в Пенджикенте / источник фото: wikipedia.org

Талант Рудаки оценили лишь годы спустя. Его стихи остались в сознании целого народа, и на протяжении многих столетий они оживают в сборниках других персидских поэтов, писавших на них ответы и подражания, а его мудрые афоризмы и по сей день украшают персидскую речь.

Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре.
Жизнь такова: сегодня — радость, а завтра — боль и горе.
Обида друга — не обида, не стыд, не оскорбленье;
Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре.
Ужель одно плохое дело сильнее ста хороших?
Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре?
Ужель искать любимых новых должны мы ежедневно?
Друг сердится? Проси прощенья, нет смысла в этом споре!
Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, —
Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь — совет:
«Чужому счастью ты завидовать не смей,
Не сам ли для других ты зависти предмет?»
Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед».
О, горе мне! судьбины я не знавал страшней:
Быть мужем злой супруги, меняющей мужей.
Ей не внушу я страха, приди я к ней со львом;
А я боюсь и мухи, что села рядом с ней.
Хотя она со мною сварлива и груба,
Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.
Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных,
Ни с кем не сходна ты, а краше божества!
Кто скажет: «День встает!» — на солнце нам укажет,
Но только на тебя укажет он сперва.
Ты — все, что человек в былые дни прославил,
И ты — грядущего хвалебные слова!

Фирдоуси

Фирдоуси — поэт, философ, создатель величайшего произведения в истории персидской литературы, «Шахнаме», которое охватывало историю правления всех иранских династий и повлияло на мировоззрение целого народа.

Похороны Фирдоуси. Картина Газанфара Халыкова (1934) / источник фото: wikipedia.org

После двух веков арабского господства, в Саманидском Иране случился культурный всплеск и рост национального самосознания, в результате чего иранцы проявили необычайный интерес к историческому прошлому своего народа и стремились воссоздать его в литературных произведениях.

По легенде, Фирдоуси было обещано по одному золотому динару за каждый написанный бейт, что представляло собой очень большую сумму. Но правитель якобы не одобрил труд поэта и заплатил ему серебром. Фирдоуси счел это оскорблением своего таланта, отдалился от двора и до конца жизни жил в нищете. Согласно той же легенде, шах Махмуд Газневи, случайно услышав стих из «Шахнаме», посвященный себе, поспешил скорее узнать имя автора, чтобы щедро наградить его. Он распорядился послать Фирдоуси богатый дар, однако тот накануне скончался. В то самое время, когда в одни городские ворота входили верблюды с дарами шаха, через другие выносили тело поэта.

Иной умел строку огранивать красиво,
Остротами другой блистал красноречиво,
И хоть на этот блеск пошло немало сил —
Того, что сделал я, никто не совершил.
Я целых тридцать лет работал неустанно
И в песне воссоздал величие Ирана.
Все в мире покроется пылью забвенья,
Лишь двое не знают ни смерти, ни тленья:
Лишь дело героя да речь мудреца
Проходят столетья, не зная конца.

Низами

Один из величайших поэтов средневековой литературы Востока, крупнейший поэт-романтик в персидской эпической литературе, который привнес в эпос разговорную речь и реалистический стиль. Низами благодаря своему таланту удалось объединить в поэзии два принципиально разных мировоззрения — доисламский и исламский Иран.

Лейли и Меджнун. Миниатюра XVI века из рукописи «Хамсе» / источник фото: wikipedia.org

Главным его литературным прорывом стала «Пятерица» («Хамсе») — сборник пяти любовно-эпических поэм, которые в совокупности рисуют идеальную картину мира с идеальным правителем во главе. В дальнейшем «Пятерица» Низами положила начало написанию ответов и подражаний, такая традиция стала одной из главных отличительных черт персидской поэзии Средневековья.

Бывает, что любовь пройдёт сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
То не любовь, а юности забава.
Нет у любви бесследно сгинуть права.
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.

Омар Хайям

Нет ни одного персидского поэта, чья известность могла бы затмить славу Омара Хайяма.

Западный мир открыл для себя его творчество после выхода «Руба’йата» в переводе Э. Фитцджеральда, однако в Иране Хайям известен скорее как выдающийся ученый, философ, математик, астроном и лекарь. Стихи Хайяма оказались слишком опасны и вольнодумны для исламского мировоззрения, поэтому он писал для близкого круга друзей и учеников и не стремился к всеобщему признанию в качестве поэта.

Памятник Хайяму в Бухаресте / источник фото: wikipedia.org

Тем не менее, он внес огромный вклад в персидскую поэзию, выражая философско-назидательные идеи в форме четверостиший — «руба’и» (от арабского «раба’» — четыре), в которой две первые строки образуют тезис, третья строка без рифмы — антитезис, а последняя строка — наставление и главную мысль.

Не зли других и сам не злись,
Мы гости в этом бренном мире.
И если что не так — смирись!
Будь поумней и улыбнись.

Холодной думай головой.
Ведь в мире все закономерно:
Зло, излучённое тобой,
К тебе вернется непременно.

Кто битым жизнью был, тот большего добьётся,
Пуд соли съевший выше ценит мёд.
Кто слёзы лил, тот искренней смеётся,
Кто умирал, тот знает, что живёт.

Я пришел к мудрецу и спросил у него:
«Что такое любовь?» Он сказал: «Ничего»
Но, я знаю, написано множество книг:
Вечность пишут одни, а другие — что миг
То опалит огнем, то расплавит как снег,
Что такое любовь? «Это все человек!»
И тогда я взглянул ему прямо в лицо,
Как тебя мне понять? «Ничего или все?»
Он сказал улыбнувшись: «Ты сам дал ответ!:
Ничего или все! — середины здесь нет!»

Хоть и не ново, я напомню снова:
Перед лицом и друга и врага
Ты — господин несказанного слова,
А сказанного слова — ты слуга.

Саади

Будущий поэт рано осиротел и, не закончив образования, первую половину жизни провел в странствиях по Ближнему Востоку в поисках ответов на свои вопросы. Саади около 25 лет провел вдали от родных мест, встречался с совершенно разными людьми, которые формировали его мировоззрение. Жизнь его была полна приключений.

Лист рукописи со строчками стихотворения из «Бустана» / источник фото: wikipedia.org

Вернувшись в Шираз, Саади создал два величайших наставительных произведения «Бустан» и «Гулистан», в которых выразил свой взгляд на этику и мораль, основываясь на собственном опыте и наблюдениях во время путешествий. Саади в своих произведениях рассуждает о дружбе и вражде, рассматривает поступки человека в тех или иных жизненных обстоятельствах и, избегая категоричности, предлагает два варианта разрешения одной и той же ситуации, оставляя за читателем право выбора.

Речь — высший дар; и, мудрость возлюбя,
Ты глупым словом не убей себя.
Немногословный избежит позора;
Крупица амбры лучше кучи сора.
Невежд болтливых, о мудрец, беги,
Для избранного мысли сбереги.
Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо;
Пусти одну, но в цель неуклонимо.
Не знает тот, кто клевету плетет,
Что клевета потом его убьет.
Ты не злословь, злословия не слушай!
Ведь говорят, что и у стен есть уши.

Хафиз

Великий персидский поэт, создавший образ нового героя, вольнодумца с сильным личным началом, способного, несмотря на все перипетии судьбы, сохранять свое человеческое достоинство и стремление к счастью. Персидская поэзия в творчестве Хафиза достигла апогея сложности языка и метафоричности образов.

Мавзолей Хафиза в Ширазе давно превратился в место паломничества / источник фото: melli.org

Шамседдин Мохаммед (настоящее имя поэта) жил в Ширазе. С юности он тянулся к знаниям и какое-то время зарабатывал на жизнь чтением наизусть сутр Корана — такой профессиональный чтец назывался «хафизом» (перс. «тот, кто читает наизусть»). Когда он при жизни обрел славу величайшего мастера газели, прозвище Хафиз стало не только литературным псевдонимом, но и именем нарицательным, означающим народного поэта.

Не прерывай, о грудь моя, свой слезный звездопад:
Удары сердца пусть во мне всю душу раздробят!
Ты скажешь нам: «Тюрчанку ту я знаю хорошо, —
Из Самарканда род ее! Но ты ошибся, брат:
Та девушка вошла в меня из строчки Рудаки:
«Ручей Мульяна к нам несет той девы аромат»
Скажи: кто ведает покой под бурями небес?
О виночерпий, дай вина! Хоть сну я буду рад.
Не заблужденье ли — искать спокойствия в любви?
Ведь от любви лекарства нет, — нам старцы говорят.
Ты слаб? От пьянства отрекись! Но если сильный трезв,
Пускай, воспламенив сердца, испепелит разврат!
Да, я считаю, что пора людей переродить:
Мир надо заново создать — иначе это ад!
Но что же в силах дать Хафиз слезинкою своей?
В потоке слез она плывет росинкой наугад.

Вошла в обычай подлость. В мире нету
Ни честности, ни верности обету.
Талант стоит с протянутой рукою,
Выпрашивая медную монету.
От нищеты и бед ища защиту,
Ученый муж скитается по свету.
Зато невежда нынче процветает:
Его не тронь — вмиг призовет к ответу!
И если кто-то сложит стих, подобный
Звенящему ручью или рассвету, —
Будь сей поэт, как Санаи, искусен —
И черствой корки не дадут поэту.
Мне мудрость шепчет: «Удались от мира,
Замкнись в себе, стерпи обиду эту.
В своих стенаньях уподобься флейте,
В терпении и стойкости — аскету».
А мой совет: «Упал — начни сначала!»
Хафиз, последуй этому совету.

Коварный ход судьбы невидим и неслышим —
Ведь глухи все вокруг, и каждый равно слеп.
Пусть солнце и луна — подножье тех, кто властен,
Их также ждет постель — из глины темный склеп.
Кольчуга ли спасет от стрел разящих рока?
Щитом ли отразишь удары злых судеб?
Себя ты огради стеной из твердой стали —
Но день придет, и смерть прорвет железо скреп.
Открытый жизни вход замкни от вожделений,
Чтоб путь твой не привел тебя в страстей вертеп.
На колесе судьбы — смотри, как много праха!
От алчности беги, цени свой скудный хлеб.

Я отшельник. До игрищ и зрелищ здесь дела нет мне.
До вселенной всей, если твой переулок есть, — дела нет мне.
Эй, душа! Ты меня бы спросила хоть раз, что мне нужно!
До того ж, как до райских дверей мне добресть, — дела нет мне.
Падишах красоты! Вот я — нищий, дервиш, погорелец...
До понятий: достаток, достоинство, честь — дела нет мне.
Просьба дерзкая есть у меня; до всего же другого,
Коль пред богом ее не могу произнесть, — дела нет мне.
Нашей крови ты хочешь. Ты нас предаешь разграбленью.
До пожитков убогих — куда их унесть — дела нет мне.
Разум друга — как чаша Джамшида, что мир отразила.
И дошла ль до тебя или нет эта весть — дела нет мне.
Благодарен я жемчуголову. Пусть море полудня
Эту отмель песками решило заместь — дела нет мне.
Прочь, хулитель! Со мною друзья! До того, что решился,
Сговорившись с врагами, меня ты известь, — дела нет мне.
Я влюбленный дервиш. Коль султанша меня не забыла,
До молитв, до того, как их к небу вознесть, — дела нет мне.
Я Хафиз. Моя доблесть — со мной. До клевет и наветов,
Что сплетают презренная зависть и месть, — дела нет мне.

Ценою грустных мыслей и печали
Ты хлеб насущный обретёшь едва ли.
Усердье, что некстати, достойно лишь проклятий.
Лишь редкий человек находит клад, кто трудится весь век, тот и богат.
Молочник, молоко разбавивший водой, шумней других товар нахваливает свой.
Коль птица вырвалась из клетки, ей рай везде — на каждой ветке.
Как ни была вершина высока, тропинка есть и к ней наверняка.
Излишняя хвала опасней, чем хула.

Быть хочешь умным — прихоти забудь:
Все прихоти — ничтожная забава.
Уж если жить мечтой какой-нибудь,
Мечтай найти покой душевный, право!
У всех мирских забот — пустая суть:
Всё в этом мире суетно, лукаво.
Нам всем дано последним сном уснуть -
О, если б добрая нас ожидала слава!

Джами

Персидский поэт-мистик, суфий и философ. Он — последний крупный представитель классического периода персидско-таджикской поэзии, после которого началось раздельное развитие персидской и таджикской литератур. Джами — автор «Семерицы», состоящей из семи поэм — маснави, пять из которых были ответом на «Пятерицу» Низами и две — авторства самого Джами. Кроме того, он оставил два дивана (сборник сочинений) лирических газелей и большое число прозаических произведений, как художественных, так и философских.

Юсуф и Зулейха. Миниатюра XV века из рукописи произведений Джами / источник фото: wikipedia.org

Невыносимой мукою томим
Тот, кто завидует другим.
Всю жизнь тоской и злобою дыша,
Затянута узлом его душа.

Руми

Руми, известный также под псевдонимом Моуляна, — выдающийся персидский поэт-суфий.

Семья Руми по ряду политических причин была вынуждена бежать в Малую Азию (Рум), где после долгих скитаний обосновалась при дворе турок-сельджуков. Джалаладдин Руми получил хорошее образование и в совершенстве владел персидским и арабским языками. После смерти отца Руми проникся суфийскими настроениями, что вызвало неодобрение у духовенства. В последние годы Руми посвятил себя литературному творчеству и проповеднической деятельности.

Гробница Руми в Конье / источник фото: wikipedia.org

Руми в своих произведениях раскрывает идею величия человека независимо от его общественного положения и статуса. Выражаясь очень метафоричным языком и используя сложные поэтические формы, он пропагандировал идеи суфизма.

Когда бы доверяли не словам,
А истине, что сердцем познается,
Да сердцу, что от истины зажжется,
То не было б предела чудесам.

Вот как непонимание порой
Способно дружбу подменить враждой,
Как может злобу породить в сердцах
Одно и то ж на разных языках.
Шли вместе тюрок, перс, араб и грек.
И вот какой-то добрый человек
Приятелям монету подарил
И тем раздор меж ними заварил
Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем
На рынок и ангур* приобретем!»
«Врешь, плут, — в сердцах прервал его араб, —
Я не хочу ангур! Хочу эйнаб!»
А тюрок перебил их: «Что за шум,
Друзья мои? Не лучше ли узум!»
«Что вы за люди! — грек воскликнул им —
Стафиль давайте купим и съедим!»
И так они в решении сошлись,
Но, не поняв друг друга, подрались.
Не знали, называя виноград,
Что об одном и том же говорят.
Невежество в них злобу разожгло,
Ущерб зубам и ребрам нанесло.
О, если б стоязычный с ними был,
Он их одним бы словом помирил.
«На ваши деньги, — он сказал бы им, —
Куплю, что нужно всем вам четвертым.
Монету вашу я учетверю
И снова мир меж вами водворю!
Учетверю, хоть и не разделю,
Желаемое полностью куплю!
Слова несведущих несут войну,
Мои ж — единство, мир и тишину».

Пояснение к цитате:
* - Ангур (тадж.), эйнаб (араб.), узум (тюрк.), стафиль (греч.) — виноград

Амир Хосров Дехлеви

В XI веке ислам распространился на северо-запад Индии, что привело к индо-иранскому культурному взаимодействию. В XIII веке из-за монгольского нашествия в Индию мигрировало множество представителей иранской культуры. Среди них был Амир Хосроу Дехлеви.

Александр посещает мудреца Платона. Миниатюра из «Хамсе» Дехлеви / источник фото: wikipedia.org

Близость к суфийскому дервишскому ордену «Чишти» отразилась на его творчестве; он восхвалял в стихах главу ордена Низамаддина Аулия, называя его духовным наставником.

Основываясь на «Пятерице» Низами, Дехлеви написал 10 поэм, часть из которых являлись ответом на уже существующие произведения. Умело сочетая персидские сюжеты и индийскую реальность, поэту удалось создать совершенно новую атмосферу в, казалось бы, непоколебимой персидской литературной традиции.

Я в этот мир пришел, в тебя уже влюбленным,
Заранее судьбой на муки обреченным.
Ищу с тобою встреч, ищу, как озаренья,
Но гордость не могу забыть ни на мгновенье.
О смилуйся и скинь густое покрывало,
Чтоб сердце пало ниц и бога потеряло!
Отбрось надменность прочь, лицо приоткрывая,
Чтоб гордость вознесла меня в обитель рая.
И если ты меня не удостоишь взглядом,
Покину этот мир, что стал при жизни адом.
Нет, сердца никому не дам пленить отныне,
Чтоб жить в его плену отшельником в пустыне.
И что же услыхал Хосров в ответ на стоны:
«Придет и твой черед, надейся, о влюбленный!»

Насир Хосров

Одним из выдающихся представителей классической литературы на фарси был последователь исмаилизма Насир Хосров. Он вел праздный образ жизни и, по собственным словам, много путешествовал, пил много вина, проводил дни в увеселениях.

Имя Насира Хосрова носит улица в центре Тегерана / источник фото: kojaro.com

Однако в середине жизни он решает круто изменить свой образ жизни и отправляется в паломничество по святым местам. К такому повороту судьбы его побудил сон, в котором некто призывал его отправиться на поиски истины, указав в сторону Ка’абы. Сам Хосров позже описывал, что проснулся от сорокалетнего сна.

Да будет жизнь твоя для всех других отрадой.
Дари себя другим, как гроздья винограда.
Но если нет в тебе такой большой души —
То маленькая пусть сияет, как лампада.
Не огорчай людей ни делом, ни словцом,
К любой людской тоске прислушиваться надо!
Болящих — исцеляй! Страдающих — утешь!
Мучения земли порой жесточе ада.
Ты буйство юности, как зверя, укроти,
Отцу и матери всегда служи отрадой.
Не забывай о том, что мать вспоила нас,
Отецже воспитал свое родное чадо.
Поэтому страшись в беспечности своей
В их старые сердца пролить хоть каплю яда.
К тому же — минет час: ты старцем станешь сам,
Не нарушай же, брат, священного уклада.
Итак, живи для всех. Не думай о себе, —
И жребий твой блеснет, как высшая награда.

Для коня красноречия круг беговой —
Это внутренний твой кругозор бытия.
Кто же всадник? — Душа.
Разум сделай уздой,
Мысль — привычным седлом,
и победа— твоя!

Беда тому, кто на себя взвалил
То дело, что исполнить нету сил.
Когда участвуешь ты в скачке спора,
Не горячись, и упадёшь не скоро.
В совете горьком, что нам друг даёт,
Снаружи — горечь, в сердцевине — мёд.

Материалы

Художник Виктор Меркушев

Печатается по изданию:

Персидские лирики X–XV вв.

Москва, Издание М. и С. Сабашниковых, 1916.

Тексты приведены в соответствии с современными нормами орфографии и даются с небольшими сокращениями, касающимися биографических сведений об авторах, изложенных во вступительной статье А. Крымского

Введение
(От редактора издания 1916 года)

I. Гете однажды сказал: „Персы из всех своих поэтов, за пять столетий, признали достойными только семерых;– а ведь и среди прочих, забракованных ими, многие будут почище меня!”

Седмерица поэтов, про которую говорит Гете, есть плод недоразумения, есть некоторая историко-литературная неточность. Ответствен за неточность, положим, не сам Гете, а его востоковедный авторитет Иос. фон Хаммер, автор немецкого перевода „Дивана” Хафиза, – того немецкого перевода, который послужил старому Гете материалом для его собственного, очень известного сборника „Westostlicher Diwan”. Хаммер, преклоняясь перед излюбленным у всех народов числом „7”, решил соединить семь наиболее ему понравившихся крупных персидских поэтов в отборное „седмеричное ожерелье”, в „семизвездие на небе персидской поэзии”. В эту Хаммеровскую седмерицу вошли поэты X–XV вв., т. е. классического периода: автор „Книги царей” Фирдоуси, романтический повествователь Низами, панегирист Энвери, вдохновенный мистик Джеляледдин Руми, мудрый моралист Саади, нежный лирик Хафиз, разносторонний Джами. Всех других крупных поэтов Ирана X–XV вв., Хаммер не включил в свою „седмерицу”, – и среди исключенных оказываются, например, пессимист-философ Хайям, мудрец-пантеист Аттар, лирик и эпик Хосров Дехлийский, певец единой мировой религии Фейзи и еще многие другие, перед талантом которых Гете, с полным правом, мог преклониться. Персы, однако, такого „семизвездия на небе своей поэзии” абсолютно не знают, и те стихотворные таланты, которыми восхищался Гете, вовсе не относятся к разряду „забракованных персами”. Тем не менее, при всей историко-литературной неточности, замечание „великого старца” Гете не перестает быть характерным. Характерным и высокопоучительным остается тот факт, что Гете усматривал в персидской литературе непомерное богатство первоклассных талантов.

Издаваемая книжка переводов академика Ф. Е. Корша очень необъемиста. Уж из этого одного ясно, что она вовсе не притязает исчерпать всю литературу персов или, хотя бы, только лирическую их поэзию. Всесторонняя персидская антология должна была бы составить, по меньшей мере, огромный, убористый том, может быть даже два убористых тома. А этот сборничек стихотворных переводов служит для другой, более скромной задачи: пусть из чрезвычайно богатой персидской поэзии будет предложено русской публике несколько блесток, – и только!

Не надо также думать, что предлагаемые образцы – это сплошь отборные жемчужины персидской лирики, сплошь наиболее типичные образцы из нее.

Надо считаться с историей возникновения и появления переводов акад. Ф. Е. Корша. Первоначально все они предназначались для моей трехтомной „Истории Персии и ее литературы”, где впервые и были изданы, в своем стихотворном виде, среди многих моих научно-прозаических переводов, освещающих персидскую литературу с достаточной равномерностью. Мастерские стихотворные переводы акад. Ф. Е. Корша оказывались тогда лишь добавкою, лишь очень ценным украшением моей „Истории Персии и ее литературы”, но и речи тогда не могло быть о том, чтобы они исчерпывали всю суть персидской поэзии: этого и не требовалось. Теперь, когда все стихотворные его переводы извлекаются отдельно и издаются в виде особого, самостоятельного сборника, предназначенного не для иранистов, а для широкой публики, приходится уж прямо подчеркнуть, что не все, чем занимался эрудитный академик, является самым популярным и самым типичным для персидской лирики, и не все, что переводил он из того или другого поэта, есть самое лучшее и характерное в творчестве того поэта. Ф. Е. Корш, останавливаясь на каком-нибудь персидском стихотворении, иногда исходил не из эстетических соображений, а из интересов чисто научных, историко-литературных, не всегда совпадающих с эстетическими. Этого ограничения нельзя, конечно, высказать про его переводы из Саади и Хафиза, корифеев персидской лирики: то, что из них перевел Ф. Е. Корш, является достаточно характерным для творчества Саади и Хафиза и увлекательным для самого широкого круга читателей. Но, например, из Джеляледдина Руми переведены Ф. Е. Коршем не знаменитые „газели” Джеляледдина (из них ни одна не остановила на себе внимания Корша), а в изобилии переведены „четверостишия”, т. е. тот отдел Джеляледдиновской поэзии, который для Джеляледдина совсем не типичен и, вполне вероятно, даже не весь принадлежит ему. Ведь немалая часть „четверостиший”, приписываемых Джеляледдину, оказывается и у более раннего Хайяма, и у более поздних пессимистов-моралистов: это так называемые „странствующие четверостишия”, в авторстве которых иранистика до сих пор не разобралась. Акад. Корш заинтересовался Джеляледдиновскими „четверостишиями” вполне как филолог: они малоизвестны европейцам, даже почти неизвестны, а между тем они могут служить материалом для уяснения состава дивана замечательного поэта Хайяма. Хайям – самый знаменитый в настоящее время из старых персидских поэтов; он – кумир англичан и американцев; но до сих пор не выяснено с точностью, какие же из приписываемых ему стихов действительно составлены им самим и отражают его подлинный образ мыслей, а какие – приписаны ему впоследствии и могут бросать совсем ложный свет на его мировоззрение. Чем больше будет опубликовано всяких „странствующих” четверостиший, ходящих под всевозможными авторскими именами, тем больше будет дано материала для решения вопроса о подлинном, не фальсифицированном мировоззрении Хайяма. Переводом четверостиший, приписываемых Джеляледдину Руми, Ф. Е. Корш и думал увеличить число исторических данных для решения т. н. „Хайямовского вопроса”. Всякий русский филологиранист, конечно, скажет переводчику спасибо. Но будут ли Джеляледдиновские четверостишия также интересны для среднего читателя-неспециалиста, как они интересны для специалиста, об этом переводчик не спрашивал себя.

Переводов из самого Хайяма акад. Корш не дал никаких.

При отсутствии таких переводов в ныне издаваемой книге „Персидских лириков”, обыкновенный русский читатель рисковал бы окончательно ослабить свой интерес к переводам Джеляледдиновских четверостиший: они, сами по себе, без предварительного знакомства с четверостишиями Хайяма, очень ведь многое теряют. Кроме того, отсутствие переводов из Хайяма в нынешнем издании составило бы вообще значительный пробел – и литературно-исторический, и эстетический; читатель не получил бы надлежащего, цельного впечатления от общей картины персидской лирики. Чтобы устранить этот недостаток, я счел нужным вставить в редактируемое мною издание переводы из Хайяма, которые изготовил И. П. Умов, общий ученик мой и академика Ф. Е. Корша. Имея перед собою, в переводе И. П. Умова, важнейшие четверостишия Хайяма, русский читатель оценит уж надлежащим образом и четверостишия, приписываемые Джеляледдину, и четверостишия Хайямовых предшественников – ибн-Сины и Абу-Сеида Хорасанского, и вообще поймет всю важность и ценность этого литературного жанра.

Нельзя, конечно, отрицать, что, включая в сборник переводов, сделанных одним лицом, переводы другого лица, я несколько нарушаю единство переводческого стиля. Но что общая картина персидской поэзии много выиграет от включения в нее образцов из великого Хайяма, равно как много выиграет читающая русская публика, об этом и спорить не приходится.

В конце концов, какие бы оговорки ни пришлось делать про состав ныне издаваемой книги, про некоторую ее неполноту, все-таки можно надеяться, что русский читатель получит очень недурное общее впечатление от персидской лирики классического периода, т. е. X–XIV в.

II. Чтобы верно постигать классическую персидскую лирическую поэзию, надо всегда помнить, что она вся обвеяна т. н. суфийством. Суфийство – это мусульманский мистицизм с пантеистической окраской. Происхождение он имеет частию буддийское, частию христианско-неоплатоническое (через греческую философскую литературу, переведенную при халифах). Персидская лирика полна пантеистических воззрений. Да кроме того, она имеет свой особый, условный аллегорический язык, вроде того, который христиане усматривают в ветхозаветной библейской „Песни Песней”.

Мир, по воззрению суфиев, есть истечение, эманация Божества, и, в своем кажущемся разнообразии, он имеет лишь призрачное существование. Мир и Бог – единое. Человек – капля из океана Божества. К призрачному здешнему миру привязываться не стоит, тем более, что он – сплошная юдоль страданий. Можно веселиться в этом мире, наслаждаясь отдельным случайным моментом; но гораздо лучше – не привязываться к наслаждению, и вместо того убить свое „я», умертвить свою плоть, заживо приблизиться к Всеединому, чтобы потонуть в Нем, слиться с Ним, расплыться словно капля в океане. Стремление к Божеству, тяготение к экстатическому единению с Ним, суфии сравнивают с любовью к милой или к другу, с опьянением и т. п., и оттого их поэзия сверх философско-пессимистических идей воспевает и мистическую гедонику. Таким образом, поэт восхваляет, например, весну, сад, пиршество, изящного виночерпия, дорогую подругу, – а на деле все это означает мистическое стремление души аскета-созерцателя к единению с Богом. Поэт лирически тоскует, почему милая подруга жестокосерда и не обращает внимания на своего ухаживателя, – а на деле это подвижник стонет, почему у него долго нет мистического наития и экстаза.

Возможно, что у европейского читателя возникнет вопрос: „А что, у персов нет обыкновенной, буквальной, немистической поэзии? Разве нет у них поэзии, которая без всякой иносказательности воспевала бы подлинную, общечеловеческую любовь, подлинную красу природы, подлинное веселье?! ”

Придется ответить: пожалуй, что такой поэзии в персидской литературе и нет. Не осталось. В X веке литературный обычай еще вполне допускал неподдельную эротику, неподдельную гедонику, но потом постепенно установился в литературе довольно лицемерный обычай – писать о немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не шокировали святых людей. Писать – так, чтобы люди набожные могли понимать даже самую грешную гедонику и чувственность, как аллегорию, как высокую набожность, выраженную в мистической форме. Состоялась и обратная сделка: святые люди, или поэты безусловно мистические, желая, чтобы их произведения нравились светски настроенным меценатам, старались писать реально и не строили очень насильственных аллегорий. Следствием такого обычая явилось то, что мы теперь часто не можем определить, к а к надо понимать того или другого поэта, – тем более, что сами суфии всех легко зачисляют в свои ряды. И особенное разногласие существует по отношению к шейху суфиев Хафизу, царю лирической газели XIV века, величайшему лирику-анакреонтику Персии. Ни широкая публика, ни ученые не могут сговориться: с мистическим или не с мистическим настроением написана та или другая его любовная или вакхическая газель?

Вероятно, такой вопрос навеки останется неразрешенным.

С одной стороны, спокойное положение Шираза, который мало пострадал от монголов в XIII веке в силу умной политики его атабеков и который недурно устроился и в XIV веке, благоприятствовало восхвалению радостей жизни. Хафиз в своей молодости, возможно, с полной реальностью испытал все то, о чем гедонически поют его газели. Но, надо полагать, он и в молодости, следуя моде, писал так, чтобы его песни подлинной любви и наслаждений не производили неприятного впечатления на религиозно-суфийского читателя. С другой стороны, в старости, когда Хафиз был суфийским шейхом и когда его душа могла лежать только к аскетизму и к гедонике строго мистической, он, вероятно, пользовался впечатлениями молодости и потому писал очень реально.

Во всяком случае отметить надо тот факт, что в то время, как суфии (и многие ориенталисты) считают Хафиза чистым мистиком, стихи Хафиза распеваются в народе как любовные песни. Очевидно, подобную же мерку придется приложить и к стихам Хайяма, и к Джеляледдиновым четверостишиям, и к газелям Саади. Подлинная эротика и подлинный вакхизм, мистическая эротика и мистический вакхизм – слились в персидской литературе в нераспутываемый клубок.

Европейскому читателю, не историку литературы, при чтении персидской лирики, пожалуй, удобнее всего будет руководиться правилом одного из критических издателей дивана Хафиза: „Встречая у Хафиза прекрасное и глубоко-прочувствованное, мы имеем полное право понимать его по законам прекрасного и истинного, какие бы аллегорические толкования ни давали ему комментаторы”.

Проф. А. Крымский

Абу-Сеид Ибн-Абиль-Хейр Хорасанский (967 – 1049)

Четверостишия

1.

Печаль, что душу мне терзает – вот она!
Любовь, что всех врачей смущает – вот она!
Та боль, что в слезы кровь мешает – вот она!
Та ночь, что вечно день скрывает – вот она!

2.

Просил лекарства я от скрытого недуга.
Врач молвил: „Для всего замолкни кроме друга”. -
„Что пища? ”– я спросил. – „Кровь сердца”, был ответ.
„Что бросить следует? ”-„И тот и этот свет ”.

3.

4.

О Господи, открой мне путь к подруге милой,
Дозволь, чтоб долетел к ней голос мой унылый,
Чтоб та, в разлуке с кем не знаю ясных дней,
Была со мною вновь, и я бы вновь был с ней.

5.

Не осуждай, мулла, мое к вину влеченье,
Мое пристрастие к любви и кутежу:
Я в трезвости веду с чужими лишь общенье,
А пьяный милую в объятиях держу.

6.

Бди ночью: в ночь для тайн любовники все в сборе
Вкруг дома, где – их друг, носясь, как рой теней.
Все двери в те часы бывают на запоре,
Лишь друга дверь одна открыта для гостей.

7.

В те дни, когда союз любви меж нас бесспорен,
Блаженство райское бывает мне смешно.
Когда бы без тебя и рай мне был отворен,
Мне было бы в раю и скучно и темно.

8.

Грехи мои числом – что капли дождевые,
И стыдно было мне за грешное житье.
Вдруг голос прозвучал: „Брось помыслы пустые!
Ты дело делаешь свое, а Мы – свое”.

9.

К познанью Божества прямым путем идущий
Чуждается себя и в Боге весь живет.
Себя не признавай! верь: Бог един есть сущий!
„Божествен только Бог” к тому же нас зовет.

Абу-Али Ибн-Сина (Авиценна) (980-1037)

Четверостишия

1.

С кружком двух-трех глупцов, по этой лишь причине
В себе прозревших цвет премудрости земной,
С ослами этими в ослиной будь личине:
Не то ты еретик и грешник записной.

2.

Мой ум, хоть странствовал не мало в мире этом,
Ни в волос не проник, а волны рассекал.
Солнц тысяча в уме сияет ярким светом,
Но строя атома я все же не познал.

3.

От пропастей земли до высей небосклона
Вопросы бытия я все решил вполне;
Сдавалась каждая мне хитрость и препона,
Все тайны я раскрыл, лишь смерть темна и мне.

4.

О, если бы я знал, кто я и что такое
И вслед за чем кружусь на свете как шальной!
Мне счастье ль суждено? тогда б я жил в покое,
А если нет, тогда б я слезы лил рекой.

Омар Хайям (ок. 1048–1123)

Переводы из Хайяма принадлежат И. П. Умову, ученику акад. Ф.Е. Корша.

1.

От жилищ неверья лишь одно мгновенье
К знанию вершин;
И от тьмы сомненья к свету уверенья
Только миг один.

Познавай же сладость – краткой жизни радость
В мимолетный час:
Жизни всей значенье – только дуновенье,
Только миг для нас.

2.

Нам говорят, что в кущах рая
Мы дивных гурий обоймем,
Себя блаженно услаждая
Чистейшим медом и вином.

О, если то самим Предвечным
В святом раю разрешено,
То можно ль в мире скоротечном
Забыть красавиц и вино?

3.

Я возьму бокал шипящий,
Полный дара юных лоз,
И упьюсь до исступленья,
До безумья пылких грез.

Вам раскрою я, сгорая,
Целый мир чудес тогда;
И польется речь живая,
Как текучая вода.

4.

Родился я… Но от того
Вселенной – пользы нет.
Умру, – и в славе ничего
Не выиграет свет.

И я доныне, не слыхал,
Увы, ни от кого,
Зачем я жил, зачем страдал
И сгину для чего.

5.

Я буду пить, умру без страха
И хмельный лягу под землей,
И аромат вина – из праха
Взойдет и станет надо мной.

Придет к могиле опьяненный
И запах старого вина
Вдохнет, – и вдруг, как пораженный,
Падет, упившись допьяна.

6.

7.

Я дышу юных сил обаяньем
И блистаю тюльпана красой;
Строен стан мой, исполнен желаньем,
Как в саду кипарис молодой.

Но увы! Никому неизвестно,
Для чего, преисполнив огня,
Мой Художник Всевышний чудесно
Разукрасил для тленья меня?

8.

Суждено тебе, о сердце,
Вечно кровью обливаться
Суждено твоим терзаньям
Скорбью горькою сменяться.

О, душа моя! зачем же
В это тело ты вселилась? -
Иль затем, чтоб в час кончины
Безвозвратно удалилась?!

9.

Книга юности закрыта,
Вся, увы, уж прочтена.
И окончилась навеки
Ясной радости весна.

И когда же прилетала
И к отлету собралась
Птица чудная, что сладко
„Чистой юностью” звалась?!

10.

Промчались жизни беззаботной
Дни, роком данные в удел.
Как будто ветер мимолетный
По полю жизни пролетел.

О чем скорбеть? – Клянусь дыханьем
Есть в жизни два ничтожных дня:
День, ставший мне воспоминаньем,
И – не наставший для меня.

11.

Я сам с собой в борьбе, в смятенье,
Всегда, всегда!
Что делать мне? За преступленья
Я полн стыда!

О, пусть Ты полон всепрощенья,-
Но в глубине
Ты видел все, – и я в смущенье,
Что делать мне?!

12.

Если тщетны упованья
И надежды и мечты, -
Так зачем тогда старанья
В этом мире суеты!

Мы приходим к цели поздно.
Не успеем отдохнуть -
Как судьба твердить уж грозно:
„Вновь пора пускаться в путь! ”

13.

И ночи сменялися днями
До, нас, о мой друг дорогой;
И звезды свершали все так же
Свой круг, предрешенный судьбой.

Ах, тише! Ступай осторожней
На пыль под ногою твоей:
Красавиц ты прах попираешь,
Останки их дивных очей.

14.

К тебе, о Небо-Колесница,
Несется плач и горький стон;
Давно над смертными глумится
Неотвратимый твой закон.

О, если б грудь твою раскрыли,
Земля, Земля! как много мы
Нашли б останков в слое пыли,
Как клад бездонный в безднах тьмы.

15.

Укройте меня под землею,
Когда успокоюсь навек;
Не ставьте камней надо мною,
Чтоб помнил меня человек.

Но прах мой, ту бренную глину,
Смешайте с душистым вином,
Слепите кирпич, и кувшину
Послужит он крышкой потом!

Ничтожен мир, и все ничтожно,
Что в жалком мире ты познал;
Что слышал – суетно и ложно,
И тщетно все, что ты сказал.

Ты мыслил в хижине смиренной.
О чем? к чему? – Ничтожно то.
Ты обошел концы вселенной,-
Но все пред Вечностью – ничто.

17.

Взгляни же: я жил во вселенной,
Но выгод не ведал мирских;
Я мучился жизнью мгновенной,
Но благ не познал никаких;

Горел я, как светоч веселья,
Погас, не оставив следа;
Разбился, как чаша похмелья,
В ничто обратясь навсегда.

Прощаясь с морскими волнами
Как будто пред долгой разлукой,
Заплакала капля; а Море
Смеялось над детскою мукой:

„Не плачь! Я везде во вселенной
Питаю озера и реки:
Ты после разлуки мгновенной
Вновь будешь со Мною навеки”.

Ту тайну дивную свою
От всех я утаю.
То слово краткое облечь
Не в силах ваша речь.

Сияют страны предо мной…
Но нем язык земной:
О чуде. тайн, что вам не знать,
Не в силах рассказать!

Хакани (1106–1199)

Четверостишия

1.

Любовь – это птица, искусная в песнях о горе,
Любовь – соловей, обученный нездешним речам,
Любовь – бытие с бытием о душе твоей в споре,
Любовь – это то, чем себя упраздняешь ты сам.

2.

Вторгается в сердце недуг, мной изведанный прежде,
И, вторгшись, теперь не затихнет, как прежней порой.
Ищу я лекарства, но в тщетной лишь мучусь надежде;
Стремлюсь я к покою, но мне недоступен покой.

3.

Печали моей и веселью она лишь виною;
И строгость и милость ко мне – ее дело сполна.
До смерти изменой союза я с ней не расстрою.
Так мной решено; а что ею – то знает она.

4.

Ты роза, а я соловей, вдохновляемый страстью;
И сердце и песню тебе я одной отдаю.
Вдали от тебя я молчу, покоряясь несчастью;
Лишь после свиданья с тобою я вновь запою.

5.

Сегодня любовью терзается сердце так больно,
Что трудно до завтра ему до тебя дотянуть.
Я сам его под ноги бросил тебе добровольно…
Но речи излишни; о нем только можно вздохнуть.

6.

В союз наш проникла отрава от глаза дурного;
Сторонимся мы друг от друга подобно чужим;
При встрече нам трудно найти надлежащее слово;
Но оба мы знаем, как оба мы втайне скорбим.

7.

Покинь этот мир, где сильнейшие к слабым суровы,
Из места печали беги с ликованьем в груди.
Дал рок тебе душу, и с нею ты принял оковы;
Верни ее року – и вольным созданьем уйди.

8.

О сжалься, убей меня так, если смерти я стою,
Чтоб жизни источник мечтал я в убийце найти:
Вином своих уст и чарующей взоров игрою
Меня упои и тогда мои дни прекрати.

9.

Пока еще жив был огонь во мне юности смелой,
Безумно порхал мотыльком я, не зная что страх.
Погас тот огонь, – и упал мотылек обгорелый;
Где были они, там остались лишь пепел и прах.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

страницы: 1 2 3 4